В лобовое стекло с громким щелчком ударилось какое-то крупное насекомое, отскочило и с сердитым гудением унеслось прочь. “Ого, — подумал Глеб, заметив длинное туловище, размалеванное страшными желто-коричневыми полосами. — Если такая сволочь ужалит, мало не покажется... Вот уж занесло, так занесло!”
Потом дорога незаметно выровнялась, страшные лужи исчезли, ухабы сделались пологими, мощные корни больше не выпирали из земли, норовя ободрать днище, лес поредел, расступился, и Глеб выехал в поле. Поле, насколько мог судить далекий от сельского хозяйства Слепой, было засажено горохом, почти незаметным в дебрях разросшихся сорняков. Машина мягко катилась по узкому проселку, двигатель отдыхал, неслышно шелестя на четвертой передаче, поднятая колесами пыль стеной стояла позади машины, заволакивая многострадальные посевы. Сиверов немного расслабился, закурил, а когда сигарета догорела почти до конца, впереди, над сплошной массой густо перевитых гороховыми плетями сорняков показались серые крыши с зелеными пятнами мха и темная зелень садов.
Деревня была невелика, дворов двадцать — двадцать пять, из которых половина пустовала. Глеб проехал мимо брошенной сеялки, в тени которой дремала крупная дворняга, миновал полусгнившее здание клуба с пустыми глазницами оконных проемов и притормозил, заметив на обочине коренастую старуху в пестром ситцевом платье, синих спортивных штанах и просторных резиновых галошах на босу ногу. Голова старухи была обвязана платком, как у флибустьера, а в руке она держала кривой сучок, которым погоняла худую грязно-белую козу. Морда у козы была шкодливая, и, судя по словам, которыми старуха осыпала свою любимицу, выражение козьей морды полностью соответствовало ее характеру — козы, естественно, а не старухи.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Глеб.
— Здравствуйте, — с оттенком настороженности ответила старуха, глядя на него из-под платка утонувшими в морщинах, черными, как ягоды смородины, глазами.
Коза ничего не сказала, но посмотрела на пришельца с любопытством и, как показалось Глебу, оценивающе, будто решала, как бы его половчее боднуть. Придя, очевидно, к выводу, что сквозь дверцу машины ей Глеба не достать, коза потеряла к нему интерес и, задрав пушистый клочок хвоста, уронила в пыль обочины горсть аккуратных черных шариков.
— Как мне к дому Мансуровых проехать, не подскажете? — спросил Глеб.
— Да нас, почитай, полдеревни Мансуровых, — ответила старуха. — Я тоже Мансурова. Тебе которые Мансуровы нужны?
Глеб крякнул и почесал пятерней в затылке. Такого поворота он как-то не ожидал.
— Даже не знаю толком, как вам объяснить, — признался он. — Они давно уже здесь не живут. Дочка у них в Москве, Антонина Дмитриевна... была.
Старуха покачала головой.
— Была, говоришь? Померла, значит, Антонина, царствие ей небесное... А сынок ее как? Алешка-то живой?
— Алешка живой, — с облегчением ответил Глеб. — А он что же, здесь не бывает?
— Лет десять ему было, когда в последний раз Антонина его к нам привозила, — сказала старуха. — Тихий такой мальчонка, воды не замутит. Все книжки читал, да не сказки какие, а больше ученые, про математику. Профессором стал, наверное.
— Вроде того, — сказал Глеб и посмотрел на козу. Коза под шумок объедала листья яблони, став на задние ноги и упершись копытами передних в гнилые доски ближайшего забора. При этом она не забывала воровато коситься на старуху. — Так где их дом, не знаете?
— Почему ж не знаю? Я, милок, у Веры, матери Антонининой, на свадьбе гуляла. Да что свадьба! Верка Митяя, мужа своего, у меня отбила, из-под носа увела, змея. — Старуха вздохнула, вспомнив молодость. — Царствие им небесное, хорошие были люди! Вон он, дом-то, на самом краю, под лесом. Мне ли его не знать! Я еще Антонину нянчила... Как же это она вперед меня-то в землю легла?
— Болела сильно, — сказал Глеб. — Так я взгляну на дом?
— Гляди сколь влезет, кто ж тебе не велит? Только пустой он, дом-то. Уж сколько годков пустой...
— Спасибо, — сказал Глеб и включил передачу.
— А не за что, — ответила старуха. Она была не прочь поболтать с вежливым горожанином, но тут взгляд ее упал на козу, и она мигом позабыла о своем собеседнике. — Ты что делаешь, шалава?! — грозно закричала она. Коза покосилась на нее и начала жевать с лихорадочной быстротой. — А ну пошла, бестия! Кому говорю, пошла!
Воздев над головой свою дубину и шлепая галошами, старуха устремилась к забору. Коза мемекнула, взбрыкнула и поскакала вдоль улицы, время от времени оглядываясь на преследовательницу и оглашая деревню насмешливым меканьем. Глеб улыбнулся, отпустил педаль сцепления, обогнал старуху с козой и остановил машину на самом краю деревни.
Дом действительно был пуст, это чувствовалось с первого взгляда. Приземистый, черный от времени и непогоды, с просевшей замшелой крышей, он по пояс утопал в крапиве и бурьяне. Слепые от пыли окна были заколочены серебристым от старости горбылем, дверь тоже была крест-накрест перехвачена досками, из которых торчали ржавые шляпки крупных гвоздей. Дожди вымыли глину из швов печной трубы, она разрушилась и теперь напоминала торчащий из дырявой крыши гнилой обломок зуба. Несколько растрескавшихся, закопченных кирпичей, уже успевших прорасти изумрудным мхом, лежали на скате крыши и, глядя на них, как-то не верилось, что они могут когда-нибудь оттуда свалиться — разве что после того, как сама крыша окончательно сгниет и обрушится вовнутрь.
Бурьян перед покосившимся крыльцом выглядел непотревоженным. Вымощенная старыми, расслоившимися кирпичами, заросшая мокрицей и лебедой дорожка терялась в нем без следа, старые, корявые, замшелые яблони и сливы стояли по колено в крапиве, а в бывшем огороде за домом бурьян поднялся выше человеческого роста.