Прежде чем выбрать себе тему, я внимательно изучил состав квалификационной комиссии. Я не только прочитал все, что каждый из них написал, но и не пожалел денег: накупил их книг, обзавелся копиями их старых публикаций.
Дея Торис, – мой муж торжественно положил мне руки на плечи, – сейчас я скажу тебе, как называлась моя диссертация. Можешь развестись со мной на твоих условиях.
– Зебадия, перестань!
– Тогда ухватись за что-нибудь покрепче. "Некоторые вопросы оптимизации инфраструктуры учебных заведений начального образования в аспекте взаимодействия административного и преподавательского состава с преимущественным вниманием к требованиям динамики групп".
– Зебби! Что это означает?
– Ничего не означает, Хильда.
– Зеб, не дразни женщин. Такое название не утвердил бы ни один ученый совет.
– Джейк, ты, как я погляжу, никогда не учился в педагогическом колледже.
– Ну, не учился... На университетском уровне педагогического образования от профессора не требуется. Но ведь...
– Никаких "но", папочка. У меня сохранился экземпляр диссертации, можешь удостовериться в его подлинности. Сочинение абсолютно бессодержательное, но какой литературный шедевр! В том смысле, в каком удачная подделка "старого мастера" сама по себе уже произведение искусства. Немыслимое количество зубодробительных терминов. Средняя длина предложения – восемьдесят одно слово. Средняя длина слова, если не считать предлоги и артикли, – шестнадцать букв, чуть меньше четырех слогов. Библиография длиннее самой диссертации и содержит названия трех работ каждого члена комиссии и четырех работ председателя, а в тексте эти работы цитируются – причем без упоминания тех проблем, по которым члены комиссии, по моим сведениям, придерживались неодинаковых (хотя одинаково идиотских) мнений.
Но самая замечательная моя находка была вот какая: я добился разрешения провести полевые исследования в Европе. Так что половина цитат у меня была на иностранных языках, от финского до хорватского – а что снабжалось переводом, то было аккуратно подобрано так, чтобы члены комиссии читали и радовались: в полном соответствии с их собственными предрассудками. Правда, над цитатами пришлось поработать, но дело облегчилось тем, что цитируемых работ в университетской библиотеке заведомо не было, а если бы и были, то члены комиссии, несомненно, не стали бы проверять. У большинства из них с языками было неважно, даже с легкими, вроде французского, немецкого или испанского.
Никаких полевых исследований я, конечно, не проводил, мне просто нужно было покататься по Европе со студенческой скидкой на билеты и с правом ночевать в студенческих общежитиях – в общем, по дешевке. А заодно наведаться к опекунам дедушкиного фонда.
Там меня ждали приятные новости: фонд состоял в основном из государственных облигаций, курс их на тот момент падал, хотя доходы по ним росли. В общем, я был уже близок к цели. Я привез с собой все свои сбережения, поклялся в присутствии нотариуса, что все эти деньги мои, не взятые взаймы, не полученные от отца – и оставил их на счету в Цюрихе под контролем опекунов. И еще сообщил им про свою коллекцию марок и монет. Хорошие марки и монеты никогда не падают в цене, только поднимаются.
У меня были исключительно корректурные оттиски, конверты первого дня и кляйнбогены <кляйнбоген – ненарушенный лист марок вместе с полями; конверт первого дня – конверт, имеющий на себе изображение, марку той же тематики и погашенный штемпелем с тем же изображением и датой выпуска данного конверта из печати>, все в идеальном состоянии – я захватил с собой нотариально заверенный каталог и заключение эксперта о стоимости коллекции. Опекуны получили от меня клятвенное заверение в том, что все собранное до моего отъезда из дома приобретено на лично заработанные деньги – а это так и было, не зря же я косил газоны и все такое прочее, – и обещали сохранить за мной мою часть фонда по курсу того момента или по более низкому, если падение будет продолжаться, с тем что по возвращении в Штаты я продаю коллекцию и незамедлительно высылаю чек в Цюрих.
Я согласился. Один из опекунов пригласил меня пообедать с ним, попытался меня напоить и предложил мне десять процентов сверх названной экспертом суммы, если я продам ему коллекцию прямо сегодня и пришлю ее курьером за его счет (курьеры с ценными бумагами курсируют между Европой и Америкой еженедельно).
Мы ударили по рукам, вернулись обратно и заручились согласием других опекунов. Мы подписали соответствующие документы, я получил чек и присовокупил его к деньгам, уже находившимся у опекунов на хранении. Через три недели я получил телеграмму, гласившую, что коллекция полностью отвечает каталогу. Теперь я имел право на получение наследства.
Через пять месяцев мне была присвоена степень доктора философии с высшим отличием. Такова, дорогие мои, позорная история моей жизни. Ну что, рискнет кто-нибудь пойти искупаться?
– Сын, если в этой истории есть хоть слово правды, то она и в самом деле позорная.
– Папа! Это несправедливо! Зебадия играл по их правилам – и переиграл их!
– Так это не Зеб опозорился, это опозорилась американская система высшего образования. Я-то прекрасно знаю, какая чушь по нынешним временам защищается в качестве диссертаций. То, что Зеб написал (если он действительно это написал), ничем не хуже. Но я впервые сталкиваюсь с ситуацией, когда умный и способный исследователь – то есть ты, Зеб, – берется доказать, что престижный институт – я догадался какой – может дать докторскую степень за намеренно бессмысленное псевдоисследование. Обычно-то я вижу, как бездарные и умопомрачительно серьезные юнцы занимаются подсчетом пуговиц под руководством бездарных и умопомрачительно серьезных старых дураков. Не представляю, что тут можно сделать: все прогнило насквозь. Единственный выход – послать всю систему к черту и начать сначала. – Папа пожал плечами. – Да где уж там.