- Но, деда, они банду свою сбивают...
- Тем более скажи, - оскалился дед, и мне даже показалось, что у него выросли клыки, - я помогу тебе навести порядок. Главное - ты должен, - (тут дед сделал такое ударение, будто каждая буква в этом слове была заглавной), - должен быть здесь главным. Здесь, на острове, а не только в своём классе и в своей школе. Запомните: мы, Триандесы, Должны. Защищать. Своих. Людей. Нашей крови, нашего рода, нашей земли. Нас за это должны уважать, а не за куски железа, которые узкоглазые сделали где-то в Китае.
Дед помолчал, шевеля усами. Затем решительно добавил:
- Так, молодые Триандесы. Скажите мне, какие есть самые дешёвые телефоны?
Ребята переглянулись и заспорили между собой. Наконец, они назвали две модели, в которых даже камеры не было.
- Вот. - Сказал дед. - Я завтра пошлю людей, чтобы их купили. Вы будете пользоваться только ими. А если над вами будут смеяться или скажут что-то неприятное - говорите: "Я Триандес. Я считаю, что дорогой телефон мешает мне выполнять мои обязанности князя над здешними людьми. Я князь не по праву телефона, а по праву рода". И - вас же учили драться. Если будут не наши, всё равно кто, разрешаю вам убивать. Вам за это ничего не будет.
Я слушал речи деда выпучив глаза. В Германии он уже бы сидел в тюрьме за hate speech[8]. Здесь же - меня больше всего поразила реакция ребят, которые вдруг расправили плечи, подняли головы и осмотрелись с гордым видом.
Тут дед обратил внимание на меня и окинул таким взглядом, будто снимал мерку - не то на гроб, не то на соревнования по пауэрлифтингу или олимпийскому многоборью.
Короче, был я измерен и взвешен, и, боюсь, найден весьма легковесным...
Я выскользнул из кухни, не желая тоже попасть под дедову раздачу. Судя по часам, висящим над камином лет уже полтораста, если не больше, была уже половина второго. Чтобы попасть в Момчилову пещеру к четырём, я должен был выйти не позже половины третьего.
14
Я помылся в душе и сменил бельё, я оделся в новое, я спрятал в задний карман джинсов пачку резинок, я взял сумку через плечо и положил в неё две бутылки хорошего красного вина из кухонного погреба. Я зашёл в универсам Каридесов и, стесняясь, будто все на острове знают, куда я иду, купил у них по паре пачек нарезки: ветчину и сыр.
Я купил ещё орехов, потому что их считают у нас афродизиаком.
Выйти на дорогу, а потом на тропу к пещерам несложно - опять же, для того, кто местный и всё знает. Достаточно в одном месте свернуть не направо, а налево - и там даже машина проедет, - чтобы попасть на грунтовку, ведущую в правую от нас бухту, сначала под развалинами замка, а потом ниже, почти над морем.
Я был не на машине, поэтому грохот, в который перешло утреннее буханье волн, умножал мою радость. В такую погоду вряд ли кто мог бы попасться мне навстречу или догнать попутно.
Облака, тёмно-лиловые с белыми волокнистыми прожилками, скреблись животами о вершины дальних гор. Они быстро текли в море, почему-то навстречу дующему оттуда порывами ветру.
Позади меня с тяжёлым, печальным вздохом осел вдруг в море песчано-галечный мыс, вырвав с полметра дороги.
В душе моей инстинкт размножения начисто выключил инстинкт самосохранения, и я двигался вперёд быстрым шагом, не задумываясь о погоде и прочих катаклизмах - благо дорога шла почти всё время вниз, и одышка мне не грозила.
Наконец, появилась знакомая тропинка, идущая круто и извилисто в гору от дороги, туда, где метрах на четырёхстах высоты находилась Момчилова пещера, в которой ждало меня, как я предполагал, нечто приятное.
Под ногами осыпались песок и галька (хорошо, что нашлись мои старые кроссовки!). Внизу гулко грохались об скалы заметно подросшие волны.
Вот и пещера. Дорожка вытянулась по горизонтали, вдоль сложенной из каменюк стенки. Калитка открыта. Внутри темно.
Я зашёл, предполагая, что успею разобраться-разложиться, застелить постель, буде таковая окажется, или начать её устраивать, буде нет.
Но тут меня обняли, впились поцелуем и потащили внутрь.
Внутри Елица включила светодиодный фонарь, совмещённый с акустической системой, сразу заигравшей что-то национальное про любовь. Не слишком яркий свет показал мне округлый, косо уходящий метров на десять вглубь, потолок, несколько примитивных лежаков, из которых один был застелен простынёй и грубым шерстяным одеялом, и имел две подушки, какие-то полочки над головой... других подробностей я не увидел, поскольку Елица развернула меня лицом ко входу:
- Дай-ка я на тебя посмотрю...
Она повертела меня влево-вправо, а потом...
На ней был всё тот же вязаный кардиган. Она скинула его одним движением; под ним было платье, из которого она также одним движением вывинтилась, откинув его куда-то влево.
Под платьем не было ничего.
Её тело, молочно светящееся в полутьме пещеры, было совершенно тем античным совершенством, которое схвачено в статуях Венеры и начисто профанировано модой двадцатого века, изобретённой гомосексуальными кутюрье, которые мечтали о женщинах с фигурами мальчиков-эфебов.
Мягкие, округлые контуры; мягкое даже на взгляд, что уж нам на ощупь, тело; тяжелая грудь, немного выступающий мягкий живот, под которым густой курчавый треугольник волос...
И запах, запах! От Елицы пахло разгорячённым женским телом, свежим сладким женским же потом, и это было совершенно умопомрачительно!
Особенно для меня, после трёх месяцев воздержания.
Я быстро скинул одежду, автоматически складывая её, под заинтересованным взглядом Елицы, на чистое место рядом с ложем. Ну, оно показалось мне чистым.
Освобождаясь от джинсов, я достал пачку резинок. И, уже голый, полез в неё за презервативом.
Елица выхватила у меня из рук всю пачку, не успел я её открыть, и метнула куда-то в темноту пещеры:
- Это не нужно, Юрги! Я хочу, чтобы ты был мой весь!
Она повалила меня спиной на ложе и впилась в губы огненным и влажным поцелуем.
Я перестал думать о постороннем, если не считать ворочавшейся где-то у затылка задней мысли, что предохраняться можно не только резиной, а прерванный акт у меня всегда получался хорошо.
Ко мне прижались мягкой полной грудью с твёрдыми сосками; меня обхватили за затылок горячими ладонями; меня ласкали, целовали, обнимали, прижимали... на меня наделись горячим, влажным и скользким, и мне не пришлось ни раздвигать, ни поправлять руками.
И я окончательно перестал контролировать ситуацию.
Последняя моя связная мысль была: "Какой там прерванный акт, когда женщина сверху и этого не хочет", - а потом я уже только слышал свои хриплые стоны, между которыми, практически помимо моей воли, выплёскивались слова: "Я... люблю... тебя!" - обращённые на самом деле не к женщине, скакавшей надо мной, а к её вагине, ритмично сжимавшей мой член в такт таким же хриплым её стонам.
Елица, дождавшись последней моей судороги, медленно сползла с меня и улеглась слева, оперши голову на правую руку. Её потемневшие глаза внимательно рассматривали моё лицо. Она, похоже, ждала от меня чего-то.
Я молчал, не зная, что ей сказать. Впервые я не понимал, как вести себя с женщиной.