Друг мой снова осмотрел меня с ног до головы (я торопливо прикрылся сползшим было одеялом). Потом вздохнул снова:
- Вот я и говорю тебе: ты здесь, а не в камере, только потому, что я тебя с детства знаю. Но ты думай, думай, чем сможешь доказать, что Елицу не ты убил.
Я снова сел на кровать, тоже вздохнув от безнадёжности:
- Момо, ты можешь думать всё что угодно - но я её не убивал. И не мог бы никогда убить, для меня женщина, с которой у нас была любовь - это как... как мать, как драгоценность! Ты же меня знаешь!
И я опять едва не поперхнулся, вспомнив, из-за чего, собственно, оказался в зимней Алунте.
Вдруг я вспомнил:
- А что случилось с Такисом?
- Да там тоже всё непонятно. Они с твоим дедом на ночь глядя попёрлись куда-то в гору, дед говорит - коза сбежала. Ага, дед Триандес и старший из родни по мужской линии ночью козу пошли искать в горах. Это для моего начальства байка, а я-то всю жизнь в Алунте прожил, не считая армии и учёбы. Короче, пошли они по осыпи, и Такису не повезло. Дед твой тоже ногу повредил, хорошо, ума хватило не спускаться самому, а позвонить 112. Деда спустили вниз, а Такис уже внизу был. Откопали его, но куда там... Дело тёмное, зачем они туда полезли, под самую старую крепость, да сразу после землетрясения, да в шторм... Но там несчастный случай в чистом виде. Главное, только я Елицу в Ручьи отвёз...
- А третий? - Полюбопытствовал я.
- Пекелич-то? Там убийство, причём опять такое же, как вашего лирника. Тот же модус операнди. Горло переломано всё.
- Кто он был-то хоть?
- Приезжий, здесь лет пять всего. Купил домушку у Кассиани, над пляжем, перестроил под апартаменты. Рукастый мужик был, почти всё сам делал. Соседям помогал. Я на тебя подумал сразу, но ты точно не успел бы сюда раньше меня.
- Да почему на меня-то?
- Так у меня первое подозрение про лирника вашего - сразу на тебя было. Ты как его в детстве ненавидел-то!
Тут я вспомнил. Видимо, моя память до тех пор выталкивала неприятные воспоминания. Лирник ко мне в детстве одно время приставал, правда, осторожно и ненастойчиво, не пытаясь ни уговаривать, ни преодолевать сопротивление. Так, зажмёт в углу и гладит во всех местах, с маслеными глазами, и пыхтит при этом. Я даже толком не понимал, что происходит, но мне всё равно было стыдно и противно до тошноты.
Потом я подрос, и он отвязался. Я всё равно его терпеть не мог, и видно, что-то про него Момо рассказывал тогда.
- И ты что, решил, что я приехал, чтобы за детскую обиду в первый же день отомстить?
- Ну мало ли, люди странные бывают. Нам на курсах столько про маньяков рассказывали...
- А что ж ты немцев-то отпустил?
- Так у них алиби на все эпизоды, они всё время кучей ходят, да и видели их во время убийств наши. А тебя вот никто в это время не видел, - добавил мой дружок со вздохом.
Он периодически косил глазом на остатки "Метаксы" в бутылке. Его потряхивало, было видно, что он чувствует дискомфорт и физически - от мокрой одежды - и эмоционально, от всего, что на него свалилось.
- Да ты не стесняйся, наливай и пей, а то простудишься, как я, - я пододвинул другу бутылку, - там в шкафу рюмки есть.
Момо послушался, влил в себя полную рюмку, фыркнул и затряс головой:
- Я уж сегодня от простуды который раз принимаю. Да не столько от простуды... Ты бы видел их тела...
Я промолчал и налил ему ещё.
Потом ещё.
Его потихоньку не то отпускало, не то развозило. Я подумал, как его отсюда отправлять, если свалится. И решил: да пусть его, на коврике проспится.
В дверь постучались. Это был Алекси, он пришёл сказать, что дед меня просит.
Момо засобирался: неловко повозился с застёжкой плаща, потом поискал фуражку, потом вспомнил, что был без неё... В конце концов он повернулся ко мне и сказал:
- Ты вот что... Не уезжай из Алунты, не надо. Я тебя задерживать не буду, ты дома посиди. И не ходи никуда лишний раз.
17
Дед ждал меня в своей комнате, где я за всё детство бывал то ли три, то ли четыре раза, причём исключительно по неприятным поводам: получать наказание. И хоть я теперь взрослый и самостоятельный, детские страхи никуда не ушли. Так что я вошёл в дверь, которую мне услужливо открыл Алекси, с унизительным трепетом.
Дед сидел на диване, поставив босую правую ногу на борт древнего мраморного таза, покрытого резьбой едва ли не античной, и по виду достойного Британского музея. Голеностоп этой ноги был опухшим и сине-красным. В тазу плавал лёд, от налитой в него жидкости пахло травами.
Перед диваном на низком табурете сидела мама, намазывая на правую ладонь какую-то мазь из аптечного тюбика. Дед внимательно наблюдал за этим процессом.
Услышав меня, он поднял глаза:
- Садись, Юрги, нам поговорить надо. Мария, давай быстрее, - это он матери, - натирай и уходи. У нас мужской разговор, с глазу на глаз.
Мне вдруг показалось, что дед стесняется и не знает, что говорить. Это было настолько на него непохоже, что я себе не поверил.
Мама растёрла мазь в ладонях, быстрыми, умелыми движениями нанесла её на щиколотку деда и легко встала с низкого сидения, чему я немало позавидовал: я бы на её месте кряхтел и искал опору, чтобы помочь себе руками.
- Подожди минут пять, - сказала она деду, - пока впитается. Потом можно будет снова в таз, но не надолго. Позовёшь меня, я забинтую.
С этими словами она удалилась.
Дед опять измерил меня испытующим взглядом, будто прикидывал, гожусь ли я для чего-то. Вздохнул, покачал головой и выговорил, наконец, совершенно для меня неожиданное:
- Ты, Юрги, вообще что делать-то дальше собираешься?
Честно говоря, я не понял вопроса. Дальше - это когда? И дальше - это о чём? Если дальше в жизни, то я собирался пересидеть годик в Алунте, а не здесь, так всё равно где, лишь бы по деньгам было, а потом вернуться в университет. Если дальше - это после того, как Момо Браги в лицо обвинил меня в убийствах, то я даже ещё не успел об этом подумать, но тут уж точно надо было что-то решать, пока меня не закатали в тюрьму.
Поэтому я лишь пожал плечами. Деду незачем было знать о моих проблемах.
И тут дед меня ошарашил:
- Ты вообще не думал тут остаться?
- В смысле? - Спросил я, когда сумел справиться с изумлением.
Теперь уже изумился дед, которому, кажется, было совершенно очевидно, что именно он имел в виду:
- В смысле - остаться в Алунте, здесь, в усадьбе. Навсегда. Как члену семьи, Триандесу по рождению и праву.
Я опять пожал плечами, не зная, что ответить.
Дед продолжил, снова удивив меня:
- Я старый уже. Мне замена нужна, как главе семьи. Отец твой погиб, и старший брат погиб, и Такис теперь погиб, да и не годился он. Зря я на него рассчитывал. А я ведь тебя так и хотел себе на замену готовить, ты умнее Консты был, даже в детстве. Но сбежал, я даже поговорить с тобой толком не успел...
Дед сделал паузу, потёр больную щиколотку и, вздрогнув от холода, сунул стопу в таз.
Я, изумлённый до полного недоумения, продолжал молчать.
- Понятно, ты прямо сразу не сможешь, просто не знаешь всего. Но я тебя подготовлю, и первое время присмотрю, чтобы ты ошибок не наделал. А потом всё тебе передам, и назначу тебя главой семьи Триандес перед всеми, как положено по обычаю. А сам на покой уйду, стану жить как все, сколько осталось.
Поскольку я продолжал молчать, дед расстелил передо мною новый слой приманки:
- Будешь главой семьи, все средства и ресурсы твои будут, только ты сможешь распоряжаться. Что захочешь, то и будешь делать. А у Триандесов богатства-то - как бы не половина всего, что тут на острове есть. И деньги, и недвижимость, и доли в делах.
Про доли в делах я знал. Мало у кого в нашей части острова дед не сидел как минимум третью в доходах. Не знал только, что всё это выплёскивалось далеко за нашу часть острова, как следовало из слов деда.