Видно, расстроился из-за убийства. Да и устал, наверное, к вечеру: слишком много полицейским приходится в таких случаях бегать и писать, а он тут один.
Ну, его и развезло довольно быстро.
Он брызгал слюной, шепелявил и был уже явно пьянее, чем мог себе позволить. В форме все-таки. Я и сам-то был не совсем уже трезв, но, как уже было сказано, пил не ракию, а пиво - и потому соображал лучше, чем дружок мой детства закадычный.
Хватило нескольких слов Никису, сказанных как бы боком, углом рта. Хозяин бара кивнул, и вскоре Момо Браги, в сопровождении пары смутно знакомых мне парней, покинул заведение, даже не поняв, что его уводят.
И не попрощался, что характерно.
8
Потом юный бармен унёс пустые пивные кружки, появились многочисленные домашние закуски, кто-то притащил цитру - и началось наше традиционное островное веселье. Я смотрел на знакомо-незнакомые лица своих односельчан и одноклассников, на новые лица их юных, но уже таких взрослых детей - и страшно им завидовал. Они были все крепкие, сильные, стройные, с мужественными лицами, как один усатые, с густыми волосами на головах и мощных предплечьях; они пахли потом и морем, работой и искренним весельем, они были просты и понятны, жили простой и понятной жизнью, и никто из них не знал ни сложных интриг за очередной грант, ни иссушающей мозги скуки научных конференций, когда только и ждёшь, чтобы пришла очередь твоего доклада - прочитать, ответить на вопросы и уйти, - ни давящей атмосферы постоянной взаимной слежки, когда надо контролировать каждое своё движение, чтобы не вызвать жалобу в ректорат на "агрессивный мизогинизм" от какой-нибудь идиотки, обиженной тем, что ты ни разу не посмотрел на неё во время лекций.
Меня, конечно же, спросили, какими судьбами я на родине. И я, конечно же, солгал, что в творческом отпуске - пишу учебник. Мне было стыдно рассказать, во что я превратил свою жизнь.
Попойки в деревне все похожи друг на друга, это не Европа, где даже в компании близко знакомых людей каждый надирается в одиночестве. Когда я попал за границу, меня поразило то, что в барах непрерывно гремит музыка - на такой громкости, что разговаривать просто невозможно, не слышишь не то что собеседника, а сам себя. Потом я понял, что местные просто не пускают друг друга в ближний круг, и эта музыка служит для того, чтобы избежать необходимости общаться. В барах не беседуют, для этого есть кафе и рестораны, где музыка тихая и не мешает разговору; в барах жрут алкоголь, тоскуют и снимают партнёров на ночь.
А тут мы наперебой разговаривали, слушали, как Иллис Гридис поёт под цитру народные песни (которые от лирических довольно быстро опять сползли к похабным), снова трижды спели хором самую похабную, про старого рыбака, причём каждый раз ржали всё громче и громче (и совсем засмущали Алекси), пили вкуснейшую в мире ракию, и нам было хорошо.
Потом стемнело и стало холодно, и мы перебрались внутрь кафении. Там уже стало почти свободно, старики, приходящие выпить своей анисовки и кофе, разошлись по домам, и осталась только небольшая компания в углу. Судя по количеству пустых, полупустых и ещё полных пивных кружек, они устроились крепко.
Я не сразу сообразил, что компания эта разговаривает по-немецки. А сообразив, присмотрелся и прислушался.
Компания оказалась весьма знакомого типа: явно университетские, с характерным внешним видом и типичными разговорчиками. Не наш брат технарь, конечно, почище публика, гуманитарии. Историки, судя по тому, что бурно обсуждали.
Мне не хотелось с ними общаться. Мало ли, нашлись бы общие знакомые... узнали бы меня, начали губы поджимать...
- Что они здесь делают? - Спросил я у Момо.
- Копают что-то на горе, где замок. Евросоюз деньги выделил, по всему острову старые развалины обследуют, где найдут что интересное - копать принимаются.
Среди немцев всегда легко определить главного: когда он заговаривает, остальные замолкают. В этой компании главным был пожилой мужчина с розовой лысиной, обрамлённой очень коротко стриженными белыми волосами. Поджатые губы и выражение блёклых голубых глаз ясно показывали, что своих постдоков, а других в компании не было, он рассматривает как бесплатную рабочую силу - а, собственно, кто они ещё и есть? Грант от Евросоюза явно получали под его имя и прежние заслуги. Так что - им копать, ему публиковаться.
Как же мне всё это не нравилось в Германии... пока сам не стал получать гранты и жучить постдоков.
У меня, правда, ушло на это явно меньше времени, чем у этого сморчка. Что говорить, технологии - такая штука, в которой проще пробиться: кроме связей и подвешенного языка, годятся еще патенты и заказы промышленности.
Да и конкуренция меньше, в нашей теме вообще в Германии никого нет, кроме меня и трех моих ребят. Остальные все китайцы или индусы, у них с языком проблемы, из-за этого публикуются они редко и не там, где надо.
Да и с тематикой у них на самом деле проблемы тоже: их стали ловить то и дело на фальсификации результатов.
Судя по всё более шумной болтовне археологов, они праздновали добытие чего-то неожиданного из-под какой-то плиты. Жаль старых развалин: хоть и было там жутко до паники, что-то в них чувствовалось родное, близкое.
Всё-таки это когда-то был наш замок.
- Слушай, Юрги, что они там празднуют? - Спросил меня кто-то из наших парней.
- Нашли вчера какую-то плиту, и под ней ещё что-то, - ответил я, может быть, немного громче, чем следовало.
Потому что один из немцев, сидевший спиной ко мне ближе других, повернулся и внимательно посмотрел мне в лицо:
- Entschuldigen Sie bitte, villeicht verstehen Sie Deutsch?
Он поймал мой взгляд, и я не смог солгать:
- Aber ja, Kamerad. - Я надеялся, что некоторая грубость ответа отвратит их от дальнейшего со мной общения, но ошибся: ко мне повернулась практически вся группа, не исключая и профессора.
Пришлось подсаживаться и знакомиться.
Профессора звали Гюнтер фон Хохвурценштодерцинкен. Может быть, в два слова через дефис, не знаю. Не проживи я столько лет в Германии, ни за что бы не смог не то что запомнить - произнести. Самое смешное, что я был с ним шапочно знаком. Когда-то, лет восемь назад, мы встречались на всеевропейской конференции по имплементации Болонского процесса, которая проходила в Ганновере. После одного из пленарных заседаний я сбежал, не в силах вынести скуку, и завалился в ресторан "Байернише Ботшафт" ("Посольство Баварии"), где и насел на пиво со свиной рулькой - там эта рулька особенно хороша. Ну, и размером не маленькая. Я просидел над ней полчаса, не меньше, вдумчиво запивая белым пауланером, когда в ресторан забрел герр фон Хохвурценштодерцинкен и заозирался в поисках свободного места. Свободных мест к тому времени уже не было; мне стало жалко коллегу, и я помахал ему рукой, приглашая за свой столик - вещь весьма необычная для немцев, но я-то не немец.
Мы в тот вечер медленно и хорошо надрались, под занятный разговор, от которого в профессиональном - преподавательском - смысле было куда больше толку, чем от всех докладов конференции, вместе взятых. Профессор показался мне человеком умным, жёстким и совершенно циничным. По крайней мере, поскольку нам нечего было делить из-за совершенно разных предметов научного интереса, и поскольку был очень маловероятно, что нам случится снова встретиться, он был весьма откровенен и высказывал мнения, за которые его уж верно подвергли бы остракизму в его университете, выплыви они там наружу. По пьяному делу, конечно, и от раздражения, которое почти у всех участников вызывали организаторы конференции и большая часть докладчиков, особенно французы.