Так что «гений и злодейство» — не про современную Россию. Это где-то на Западе и на Востоке, а Россия — вне пространства. Котлован, как и было сказано. Какой там Розанов! Вопрос о Розанове, если использовать автомобильную метафору, это вопрос о «Мерседесе» — стоит ли им пользоваться, если в нём дурно пахнет. Вопрос же об отношении к российским псевдо-Розановым, начиная с Евтушенко и до… как говорится, не будем делать рекламы… — есть вопрос о «жигулях», о «нивах», обо всём том, чем можно пользоваться лишь потому что нет денег на нормальный автомобиль. Да, к «Ниве» надо относиться «неоднозначно». При нужде можно её даже купить.
Автомобиль лучше человека, потому что автомобиль везёт, а все эти «неоднозначные» таланты сами на других ездят.
Гамсуну из-за его симпатий к нацизму стали присылать по почте его книги… Наверное, присылавшие неоднозначно относились к Гамсуну, но однозначно — к нацизму. Хорошая новость: никаких Гамсунов в России нет. Кнуты в изобилии, а Гамсунов нет. С нашим нацизмом — а после свистопляски, устроенной из-за 70 годовщины пакта Гитлер-Сталин, можно твёрдо говорить о том, что новой идеологией Кремля стал нацизм — с нашим нацизмом сотрудничают не Кнуты Гамсуны. На безрыбье и рак рыба? Хотите терпеть подонков, если они умеют ещё и прикрыть свою подлость красивыми словесами? Тогда будут плодиться — по вашей вине — подонки с особо утонченными красивыми словесами.
Отношение к подонкам должно быть неоднозначным. Ведь и подонок — человек, Богом сотворённый, наделённый талантом, способностью любить, каяться, творить. Всё так! Подонков надо любить. Только не надо их цитировать, не надо упоминать их имён, не надо читать их книг. Это ведь не противоречит любви, это даже вытекает из любви — наркоману ведь именно из любви к наркоману нельзя давать деньги на наркотики.
И не надо бояться, что читать будет нечего. Много бы потеряли люди, если бы не читали Эренбурга? Ничего бы не потеряли! Только на совершенной свалке, при страшном дефиците нормальной литературы приобретают гипертрофированные размеры литераторы весьма умеренного значения. Такой свалкой была Россия при большевиках, такой она в значительной степени остаётся сейчас. Но всё-таки сейчас больше возможностей отойти от помоев, а не ломать себя с криком: «Я отношусь к помоям неоднозначно, среди них встречаются бриллианты!»
Пусть помойные бриллианты встречаются друг с другом, а нормальные люди пусть встречаются друг с другом. Усидеть же и на стуле в гостях у нормальных людей, и на помойке — невозможно. Вот это уж точно — однозначно. Нормальные-то люди не против, они даже не поморщатся, но помойка — засосёт. Беда-то в том, что силы человеческие не беспредельны, а потому «неоднозначное» отношение к подонкам и трата сил на них обычно приводит к тому, что нормальным людям уже никакого внимания не остаётся.
IV. ИЗВИНИТЕ!
Один американский социолог мечтал узнать, как грабители здороваются и прощаются с теми, кого грабят. Человек устроен так, что даже эту неэтичную процедуру должен вставлять в какие-то этикетные рамки. В России считается, что грабитель должен представляться словами: «Закурить есть?». Что, конечно, значительно прогрессивнее, чем революцьонно-веселенькое: «Гоп-стоп!», от звучания которого можно расстаться не только с кошельком, а и с жизнью и от которого пошли «гопники».
Приветствия мирные произносятся так автоматически, что теряют смысл; смысл имеет лишь опущенное приветствие или столкновение отечественных штампов с импортными. Особенно это относится к приветствиям, которые обращены к незнакомым людям и произносятся в ситуациях критических: надо заговорить, протолкнуться, извиниться за беспокойство. На Западе на все эти случаи одно слово: «извините». В России его услышишь редко. У нас надо даже разъяснять, почему, если тебе наступили на ногу, вполне нормально первым помянуть пардон, а не ждать извинений от наступившего. Зато очень часто говорят: «разрешите!» или более витиеватое «позвольте!»
Говорить «извините», когда виноват заведомо не ты, а тот, к кому ты обращаешься, можно только в одном случае: когда обращение к другому само по себе рассматривается как преступление более тяжелое, чем любое отдавливание ног или проезд на красный свет. Русского человека смешит рассказ об английском полицейском, который гонится за нарушителем и кричит: «Извините!».
Западному нарушителю, однако, не смешно, он понимает, что от него требуют остановиться и понести наказание. Но, если вдуматься, значительно смешнее произносить «Разрешите!» именно в тот момент, когда мы безо всякого разрешения человека отодвигаем его плечом.
Разве нет привкуса шизофрении в говорении «Позвольте!», когда мы собираемся силой показать человеку, что ни в чьих позволениях не нуждаемся. А вот когда человек извиняется перед тем, перед кем ему совершенно не в чем извиняться, — это не так уж абсурдно. Слово «вина» и на славянском языке означает прежде всего «причина». Мы просим нас извинить и этим сигнализируем, что берем на себя ответственность, признаем, что сейчас будет действие, начатое нами по собственной воле и разумению, и нас за это действие можно хвалить, можно ругать, но, во всяком случае, это я, я сделал. Это кроется за английским «экскьюз», итальянским «скузи», французским «экскузе». А интернациональное «пардон» вообще означает «пощадите».
В России же дореволюционное «извините», «виноват» было сперва отменено своим антиподом, знаменитым большевистским «извиняюсь!» — то есть я с себя вину сбросил и теперь уже я совсем невинный, как ребенок, а ты, старая ведьма, пропусти маленького.
Между человеком, который просит его извинить, и человеком, который говорит «извиняюсь», такая же пропасть, как между человеком, который убивается, и человеком, который убивает. Из этого «извиняюсь» и выросло «разрешите» — где все считают себя невинными, как дети, там все на всё и просят разрешение, как дети у взрослых. Разумеется, при этом, как дети, все просят разрешения понарошку, отнюдь не собираясь действительно ждать, пока разрешение будет получено. И правильно не ждут: ведь просим разрешения у таких же инфантильных созданий, которые ни за что не разрешат ничего, как ребенок из трудной среды, который, играя в родителя или учительницу, прежде всего изображает суровость и беспощадность.
Нельзя сказать, что русский человек не способен извиняться, виноватиться и просить прощения. Только делаем мы это в очень неожиданных ситуациях. Когда англичанин говорит «поживай хорошо!» («farewell»), русский говорит «прощай!» или даже «прости-прощай».
Неужели мы таким образом предупреждаем того, с кем расстаемся, что вырыли ему яму, подсыпали яду или написали на него донос — уточнять, мол, не буду, но на всякий случай ты уж меня прости. И если в разговоре дошло до «Нет уж, ты меня, конечно, извини…», то можно быть уверенным, что сейчас будет сказано такое, что извинить нельзя ни при каких обстоятельствах и разговор кончится абсолютным разрывом и склокой.
Когда физики взрывали первые атомные бомбы, когда летели первые ракеты на Луну, лирики мечтали порыться в таких вот деталях и через них всё объяснить, всё понять, всё изменить. Чем дольше рыли, однако, тем становилось яснее, что при грабеже не так уж важно, просят ли у тебя закурить или предлагают тебе отдых на Багамах и дом в Париже. За западным «извините» неприятности, которые извинить нельзя, следуют с такой же непринужденностью, как за отечественным «разрешите» следует то, что мы никогда бы не разрешили. И всё-таки, даже издыхая от какой-нибудь своей совсем уж непростительной гнусности, приятнее быть не чем-то разрешенным и чем-то позволенным, а кем-то: прощаемым и виноватым.
ПОЛИТИКАМ — ПОЛИТИКОВО
Два парадоксальных явления соседствуют в российской «душе» — массовой психологии, менталитете большинства.