НОЧЬЮ СВЕЧА НУЖНЕЕ, ЧЕМ ДНЁМ
Чем далее заходит реставрация диктатуры, тем чаще образованные люди оказываются перед вопросом, перед которым стояли при большевиках: как сочетать человечность и профессионализм. Чем более творческая профессия, тем острее вопрос. Программисту при диктатуре не грозит увольнение за то, что он правильно пишет програмы, а вот если пропустит нужную строчку, его уволят. Журналисту (кинорежиссёру, писателю) при диктатуре платят именно за то, чтобы он умалчивал о том, о чём профессионально должен говорить. Впрочем, и виолончелистам, и программистам платят ещё и за то, что они кое-что говорят сверх того, что должны делать профессионально. Выступят на партсобрании, сходят на выборы с единственным кандидатом…
Это, кстати, проблема не только тех, кто живёт при диктатуре, но и её соседей. Диктатура с удовольствием приплатит зарубежным журналистам, чтобы те написали о ней доброе слово, но она приплатит и зарубежному спортсмену или виолончелисту, чтобы те приехали и поиграли, даже не говоря ничего в поддержку диктатуры. Если отказаться, диктатуре хуже, возможно, не будет. Будет лучше искушаемому. Поэтому многие спорстмены считали своим долгом бойкотировать гитлеровскую или брежневскую олимпиад — не для того, что разрушить деспотизм, а чтобы самим не разрушиться морально.
Деспотизм твердит, что выбора нет: либо продавайся, либо уходи, умирай как профессионал. В крайнем случае, деспотизм предлагает небольшой люфт, имитацию свободу, призванную убаюкать совесть. Не ходить на партсобрание нельзя, но можно не подымать руки. Всё равно в протоколе напишут «единогласно». Нельзя выступать против колхозов, но можно критиковать злоупотребления колхозных деятелей — не выше определённого уровня, конечно. Как небольшое количество масла позволяет двигаться автомобилю, так небольшой фрондёж не подрывает, а лишь укреплят диктатуру. Эренбург, Евтушенко…
Выбор, кажется, всё-таки есть, и формально он подобен фрондированию. Точнее, фрондёж отвлекает от настоящего выхода, для этого и поддерживается. Не нужно эзопова языка, не нужно умеренной критики. Выход вообще лежит за пределами профессии. Его, как ни странно, сформулировал Иоанна Предтеча, когда к нему пришли евреи, бывшие на службе (полицейской и налоговой, по нашим стандартам) у римских оккупантов. Полицейских он просил не быть более жестокими, чем от них требуется, налоговиков — не брать лишнего. Это называется «забастовка по-итальянски». Работа по правилам.
Тоталитаризм стоит — вопреки тому, что думал Макс Вебер — вовсе не на механически-бездушной работе бюрократии. Наоборот, он стоит на том, что бюрократия вкладывает в деспотизм щепоточку своей души. Однажды освобождённый сталинский зэк встретил на улице своего следователя и спросил: «Что ты меня бил, я понимаю, это приказывали. Но зачем ты, избив меня до полусмерти, ещё на меня и помочился?» — «Ты знаешь, разобрало…» — виновато и честно ответил палач.
Интеллектуалы на службе деспотизма омерзительны именно тем, что не просто «выживают», не просто творчески выполняют заказ власти, а ещё докладывают немножечко от души. Их можно понять: с душой даже предавать легче. Но ведь не все же докладывают — некоторые находят правильный выход. Некоторые просто не усердствуют. Будет одной квартирой меньше, не беда. Не быть ходячим мертвяком — уже смертельная угроза деспотии.
Другие же, подобно евангельскому Никодиму, плоть от плоти номенклатуры, используют ночь для добра. Ночью свет нужен даже больше, чем днём: маленький человеческий огонёк заменяет Солнце, иногда с успехом. Нормальный мир нормален, потому что тёмное начало в человеке ограничено ночью. Есть система свободы, которая смягчает несвободу, зло, грех, существующие в отдельных элементах системы.
Ненормальный мир ненормален, потому что в нём темно и днём, и ночью. Никодим ведь, придя ночью к Христу за советом и вечной жизнью, днём делал вид, что с Иисусом незнаком. Возможно, он даже голосовал за Его распятие — во всяком случае, не протестовал. Зато решился помочь с похоронами. Как и Иосиф Аримафейский — член Синедриона, не отмеченный в учениках, зато отмеченный, когда ученики разбежались. Его собственная гробница стала зажигалкой, протянутой Богу. Свету много не надо, но без одной спички, хотя бы сломанной, и Христос окажется бессилен низвести огонь на землю. Если ночью мистер Джекил хотя бы сотую часть дневных усилий тратит, чтобы возместить зло мистера Хайда, то дни мрака сочтены. Просто потому, что зло растёт в геометрической прогрессии, а добро — в человеческой.
ЧИСТО КОНКРЕТНО
Чистая Россия — это так просто!
Запретить смертную казнь.
Установить религиозную свободу — хотя бы вернуться к закону России 1989 года.
Установить экономическую свободу — прежде всего, для мелкого и среднего бизнеса. Изобретать тут ничего не надо, просто взять европейские и американские стандарты в судопроизводстве, регистрации, налогообложении.
Произвести реституцию — хотя бы символически, но там, где возможно, вернуть собственность и наследникам дореволюционных владельцев, и, во вторую очередь, тем, кто был ограблен уже после революции.
Профессиональная армия не более чем в 0,3 % от населения страны.
Вывод российской армии из всех зарубежных государств, ликвидация всех российских военных баз.
Снести комплекс зданий «Лубянки». Всех сотрудников уволить с запретом занимать какие-либо посты в системе государственного управления. Нужны контрразведчики? Набрать новых.
Запрет на профессию для бывших коммунистов, сотрудников Лубянки и пр. Суд над особо ретивыми и нарушавшими законы даже той системы, а также совершавшими преступления против человечности — без срока давности. С 1991 года эти преступления совершаются уже не под коммунистическими лозунгами, хотя приказы отдают всё из прежних кабинетов прежние персонажи, оружие прежнее, стиль прежний. Судить! Для этого, конечно, либо создать в России независимый суд, либо отправить обвиняемых в уже имеющиеся международные трибуналы.
Кое-что по мелочам, вроде муниципального самоуправления, свободных выборов, нормальных налогов.
В то же время, чистая Россия — невероятно сложно.
Ведь нужно не просто защищать демократические идеалы, имеющиеся на Западе, но требовать, чтобы в России власть государства была ограничена более, чем на Западе, потому что в России государство и его подданные более развили несвободу.
Найти политика, который будет за Чистую Россию, нетрудно. Трудно найти политика, который не состоит на государственной службе, не покинул её, потому что власть стала деспотичнее, чем им бы хотелось. Нужно искать новых людей и поддерживать их, пока они растут, а это куда сложнее, чем подбирать с барского стола кости и пытаться облечь их в плоть и кровь, сделать из них «демократических лидеров».
Найти политика, который будет за Чистую Россию, нетрудно. Трудно найти политика, который будет проявлять больше порядочности, чем те, кто не баллотируется, будет говорить побольше правды о себе, своей семье, не прикрываясь коммерческой или личной тайной.
Трудно найти политика (и избирателей), считающего, что политика обязана быть нравственной, и нелицемерно в это верить и жить по этому принципу. Кто исповедует, что политика — дело тайн, интриг и сделок с властью, тот пусть обращается к власти, а не к избирателю-демократу.
Нетрудно найти политика, который возьмётся сорок лет водить народ по пустыне. Трудно найти такого, который не будет при этом ехать сбоку в лимузине, который хотя бы согласится, что это неприлично.
Трудно найти политика, который будет закрыт для власти — для власти Лубянки и номенклатуры, который не будет ходить на переговоры к номенклатуре, и будет открыт избирателю. Но ведь куда деваться: политик и его партия должны быть открыты вниз, а не вверх, чтобы избиратель мог попасть на прием и к лидеру, получить от него ответ на свое письмо; а если лидеру недосуг встретиться с избирателем (которых ведь потому и немного, что они лидеру ненужны), то пусть ему будет недосуг и занимать пространство политики.