Конечно, следовало бы сказать: кто я-то сам такой есть? Для того чтобы читатель знал, с кем имеет дело и стоит ли вообще продолжать чтение. Вопрос этот может показаться даже и кокетливым, и я признаю это, но, с другой стороны, как же его не поставить, этот вопрос, если сам я о себе не могу рассказать ничего примечательного, однако же берусь рассказывать длинно и подробно. Но, во-первых, сама история очень даже необычная, чуть ли не приключенческая, и в некотором роде вполне таинственная, если бы… (Но как тут сразу скажешь? Никак невозможно сразу.) Во-вторых, ничего, как я уже пояснял, особо примечательного о себе сказать не могу, но уже в то время (история эта случилась несколько лет назад), когда мне шел двадцать пятый год — я пытался думать серьезно и размышлял над тем, что происходит вокруг, и что происходит внутри меня самого, и как эти две стороны совмещаются. А это уже не мало. Правда, я тогда уже думал, что стану писателем. Я думал так, но еще ничего не писал (если не считать не заслуживающие внимания пробы; только для себя). И хотя отличительное свойство писателя — это собственно писание (и я это понимал), я считал, что по-настоящему садиться за лист бумаги можно только тогда, когда почувствуешь и поймешь, что сможешь выразить нечто значительное и одновременно нужное людям. Профессиональное же умение должно из этого значительного (что увидишь, соберешь и осознаешь внутри себя) родиться. Если же взять наоборот, что профессиональное умение само по себе приведет к теме, то литература, по моему мнению, становится суммой приемов. Я же этого для себя никак не хотел. И хотя выжидание тоже имеет ту опасность, что ждешь-ждешь, ищешь-ищешь, а ничего так и не найдешь, и ничего не дождешься, да еще, в конце концов, сделаешься брюзгой: «Мол, — будешь говорить, — жизнь вот не сложилась, а то бы я такое показал!.. А «по маленькой» не желал жить, вправе себя не чувствовал, хотя многие живут — с чистой совестью и в достатке». И прочее, и прочее, в том же роде, в общем-то, если пытаться быть великодушным, вполне простительное. И эту опасность я понимал, но — такую я взял для себя теорию, если хотите: если смогу вобрать в себя что-то жизненное, нужное и глубокое, то — все из него и родится. А если не смогу, то — и рождаться незачем.
Не знаю, достаточное ли это объяснение, но надеюсь, хоть в малой мере что-то поясняющее.
Теперь немного о биографической стороне моей жизни. Она, если не входить в детали, короткая и много места не займет.
Родился я на Крайнем Севере, где в ту пору работал отец, покинувший родные свои места более тридцати лет назад, учившийся и окончивший институт, живший по разным городам, прошедший все четыре года войны (из них год по госпиталям, вследствие двух средней тяжести ранений) и наконец направленный на Север. Был он главным механиком, потом главным инженером, потом директором большого рудника под названием «Угольный ручей». Там же, на Севере, он встретился с матерью, они поженились, и через два года родился я.
Мать была из глухой, почти затерянной в степях на восточной окраине Саратовской области деревеньки, где и линию электропередач провели только четыре года спустя после войны; жили бедно, а порой и совсем неизвестно — как жили? Мать первая из их района поступила в институт. Несколько раз впору было бросить, но выдержала как-то и доучилась. А при распределении попросила комиссию направить ее туда, где «самое большее платят», и пояснила, что по-другому ей никак нельзя, потому что очень надо помогать своим. И направили ее в ту самую крайнюю северную землю, где и в самом деле «больше всего платили», но куда двадцатидвухлетней деревенской девушке по разным причинам ехать бы не следовало. Она поехала и радовалась так удачно сложившимся обстоятельствам. Уже на месте она все поняла, в первый день испугалась, часто плакала по ночам, но делать было нечего — и она осталась.
(Потом она рассказывала мне длинными вечерами о той своей жизни, тихим голосом, полузакрыв глаза.)
…Морозы трескучие, пурга с подвывами, ночь долгая, поселок в десять домов — вот и жизнь. Женщины там разные были, иные, фронтовички, знали, как жить, а тоже маялись. Мужчин же хоть и много, а женихов нет. Сначала она и не думала об этом всерьез — обжиться бы да прижиться. А уж потом понимать стала, что одной здесь не выдюжить, что одной здесь никак — пропасть можно. Только — думай не думай, а одними думами не проживешь. Забралась в такую даль: сюда никакой царевич ни на каком сером волке и за десять лет не доскачет.