– Десяти переправ нам не нужно, – съязвил Ханс. – Хотел бы я знать, откуда у вас такие цифры?
Репортер подробно объяснил, как он получил эти данные. Его слова звучали убедительно.
Юна ничуть не занимали экономика и политика, но ему было приятно, что вопросы репортера чем дальше, тем все больше раздражали Ханса.
– Вместе с новой школой на другой стороне острова…
– Еще один пример неразумного расходования средств, хотите сказать? – перебил его Ханс. – Это у нас интервью или нет?
– Интервью. Строительство обошлось в пять миллионов крон плюс четыре учительские ставки – ради восьмерых учащихся.
– На самом деле детей больше.
– Восемь, и в ближайшие семь лет учеников не прибавится. Причем пятеро из них – дети учителей.
Ханс закатил глаза и отвернулся. Юн пожалел, что у журналиста нет камеры, и включил свою, к вящему негодованию учителя. Но постепенно Ханс взял себя в руки и
...
– Ладно, – сказал он. – А раньше мне письма не приходили? Из Копенгагена, например?
– Из Копенгагена? А ты ждешь оттуда письма?
– Не жду. Но могло прийти.
– Я не видела.
– Точно?
– Совершенно точно. А почему ты спрашиваешь? Или больше мне не доверяешь?
Юн промолчал. Довериться он не мог никому. Он больной человек и живет среди людей, желающих ему только добра, как они говорят, тут надо держать ухо востро.
Он заговорил о переезде. Этой темы они не касались уже несколько недель. Но Юн подумал, что как раз сегодня очень уместно вернуться к планам на будущее – раз уж правду о письмах ему открывать никто не хочет. И сказал то, что слышал однажды от отца: с этого острова убежать никому не удастся. Куда бы человек ни отправился, остров будет тянуться за ним, как суглинистый след… Но Элизабет только вздохнула и взяла брата за руку.
– Никто не говорит «бежать». Но надо смотреть на вещи реалистично. Жизнь на острове замерла: никто не строится, никто сюда не приезжает. Скоро здесь останутся одни старики да те, кто ни на что новое не способен. Папа тоже не смог вынести этого. Он как раз сбежал.
– В грязных сапогах, – хихикнул Юн.
– Какой у тебя сегодня гадкий юмор!
Юн завелся и заявил сестре, что это она видит все в искаженном свете. И нарочно преувеличивает. На острове строятся новые дома, и есть способные люди, и жителей меньше не стало. А почему бы ей самой не взяться за что-нибудь новое, кстати говоря?
– Я учитель, – ответила она сухо.
– Ханс с тобой не поедет, – сказал Юн.
– Ты думаешь, я этого не знаю?
– Нет.
Элизабет глубоко вздохнула.
– У меня в классе двенадцать учеников, – сказала она. – Двенадцать! И четырнадцать у Марианны. На следующий год у меня останется десять, а у нее одиннадцать. Ты понимаешь, что это значит?
– Нет.
– Наши классы сольют, и я останусь без работы. Вот и все. Тут нечего обсуждать.
Они как раз проходили тот поворот, где Юн однажды ночью видел в ивняке машину Ханса. Юн открыл было рот, хотел обсудить варианты, что им делать, если Элизабет уволят, и поискать какой-то выход, но его прервал громкий крик. Вдалеке справа от дороги, посреди поля, стоял крестьянин в непромокаемом комбинезоне и махал им руками. Юн спрятался за спину сестры.
– Поздно, – язвительно засмеялась она. – Тебя уже засекли.
Это был Карл. Он приставил ладони ко рту и снова закричал.
– Пока, увидимся, – сказала Элизабет и пошла дальше.
Юн неохотно сошел с дороги в грязь и протиснулся сквозь колючую проволоку. Поле было залито водой, он провалился в раскисшую глину по щиколотку.
Карл жил с работы на своем хуторе, как жили прежде его отец, и дед, и прадед, и носил ту же фамилию, что и вся округа; когда бывшую здесь богатую усадьбу нарезали на наделы, всем отныне свободным хусменнам пришлось взять себе господскую фамилию. У Карла был сын, ровесник Элизабет, но он стал машинистом и обосновался на безопасном расстоянии от «традиций, передающихся из поколения в поколение». В гости приезжал редко, присылал на Рождество открытки и писал, что у него все хорошо. Карл говорил, что на самом деле сына тянет домой, но проклятая жена-горожанка не пускает. Юн готов был согласиться: ему не нравились ни невестка Карла, ни его шумные и наглые внуки, прямо спрашивающие, почему у дяди Юна одно веко всегда закрыто и почему руки заскорузлые и грязные.
Ему этот хутор был вторым домом. На кухне здесь пахло печенью трески, вафлями, кислым молоком, землей и хлевом; а когда они выпивали, Карл рассказывал ему истории, которые держал в себе так долго, что они перебродили и горчили сентиментальностью. Двадцать пять лет назад Карл списался на берег, чтобы стать крестьянином, как отец. Как решил, так и сделал: сегодня – повидавший мир жиголо, прославивший себя на семи морях, гроза Лофотенских островов, Финнмарка и даже Рокуэлла и Гренландии, а назавтра – привязанный к земле раб, зажатый в тиски овечьим загоном с одной стороны и недружелюбными соседями – с другой.