– Мне бы хоть чуточку тех деньжищ, что прошли через мои руки за эти годы, – пьяно бормотал Карл. – Не умел я с ними обращаться. Не сумел скопить… Эх, Юн-простота, где тебе представить, через что я в жизни прошел!
– А что случилось? – обычно спрашивал Юн. – Куда они делись, кроны-то?
– О-о-о…
Этим стоном обозначалось море неприятностей, именуемое жизнью, где свирепствуют такие силы, что людям приходится совершать невообразимые глупости.
Но, хотя Юн и знал Карла так близко, в его обществе он напрягался – что-то здесь было не так: перекрыл старый разваливающийся сарай новенькой блестящей крышей за сорок тысяч крон; покрасил половину одной стены дома и бросил; писал длинные жалобы в фонд помощи жертвам стихийных бедствий, что орлы таскают у него овец (хотя они просто ломали шеи в горах, потому что Карл не следил за скотиной); у него был трактор, который приходилось парковать на горке, чтобы потом завести, и машина, слишком роскошная для того, чтобы хоть раз вывести ее из гаража. Наверняка эти маневры в ежедневной борьбе за хлеб насущный были не хуже и не лучше того, что делали все островитяне. Но Карл настаивал на том, что груде досок, именуемых сараем, нужна эта золотая крыша, а несколько мазков зеленой краски искупают все заботы о доме, и Юну делалось неловко – наверно, слишком напоминало темные стороны его собственной натуры. А теперь вот Карл под проливным дождем копает картошку, на месяц позже соседей, и еще будет убеждать Юна, что в октябре было рано, ботва еще стояла.
– Да, – сказал он, когда Юн доковылял до него. – Осень взяла свое и в этом году.
Юн согласно кивнул. Потом окинул взглядом составленные штабелем полные и полупустые ящики с картофелем и раскатившиеся по земле мокрые клубни.
– Ну что скажешь, Юн? В этом году ты тоже со мной? В мои годы по горам не полазишь, особенно в одиночку.
– Не полазишь.
– Взгляни! – Он откусил кусок от картофелины и сплюнул. Внутри клубень был желтый, как желток. – Чудно: такая отличная картоха среди этого дерьма.
– Да.
– Так что скажешь, Юн? Юн прокашлялся.
– Я думаю, надо платить мне за это, – сказал он и спрятал руки за спину, чтобы не казаться воинственным.
– Платить? У тебя же пособие!
– Это правда, тут не поспоришь.
– И никогда раньше я тебе не платил!
– Не платил.
– А теперь что стряслось?
– Не знаю… Но я подумал: вдруг ты мне заплатишь?
Крестьянин недоверчиво посмотрел на него. Запустил картофелиной в стену силосного бункера, и она расплющилась всмятку.
– Никто не требует денег за то, чтобы искать овец, – зло сказал он. – Так?
Да, Юн вынужден был признать, что это полная бессмыслица, но все-таки…
– И никто не платит за это, да?
– Да.
– Ну так что?
– Значит, не заплатишь.
Пока шли переговоры, Юн в основном смотрел в землю. А теперь бросил взгляд в сторону, на поля.
– Все как всегда, – промямлил он и почувствовал тяжесть во всем теле: видно, действие таблеток еще не кончилось.
– Что ты сказал?
– Все как всегда. В прошлом году и в позапрошлом. И в этом помогу.
Карл тяжело кивнул: вот развел тут философию…
– То-то, – сказал он мрачно. – Значит, договорились?
А что будет на следующий год? Юн вздрогнул. Нравится ли ему делать одно и то же из года в год? Кое-что нравится. А как он в городе приживется? Юн снова вздрогнул, выдернул из жижи сапог и собрался уходить. Но Карл считал нужным еще поговорить, чтобы смягчить впечатление от неприятной беседы.
– Вижу, ты ходил воду снимать? – спросил он, кивнув на камеру.
– Да.
– И было что снимать?
– Все были: мэр, Римстад, журналисты, учителя, вся школа. Из крана текла вода.
– Надеюсь, мэр сморозил какую-нибудь глупость?
– Э-э… что-то не помню.
– Помнишь наверняка. Подумай получше.
Юн сделал вид, что задумался. Но тут распахнулась дверь жилого дома на взгорке, и Маргрете, жена Карла, вышла на крыльцо. Платье на фоне свинцового неба казалось винно-красным. Скрестив на груди руки, она растирала плечи ладонями и ежилась от холода. Ветер слегка раздувал ее волосы.