– Угу, – отозвался шофер. – Ты ехала одна?
Добиться от нее ответа не удалось – она лишь твердила, что хочет умереть. Пришлось Юну пойти и посмотреть. Машина, синяя «субару», оказалась пустой, как и тогда ночью в перелеске у Гринды. На снегу вокруг виднелись только следы женщины. Юн выключил фары и вернулся в автобус.
– Какого черта тебе дома не сидится в такую погоду? – раздраженно спросил шофер. Он имел в виду, что она бы замерзла, если бы они ее не встретили.
– У него спроси! – внезапно заголосила женщина и стала тыкать пальцем в Юна.
– Что спросить?
– Что я здесь делала! Они отлично знают, он и сестрица его. Душегубы! Смерти моей хотят! Господи, они убивают меня!
Юн понятия не имел, что занесло ее сюда в такой час – если только Ханса искала. Ему никогда не нравилась ни эта женщина, ни ее манера вечно дуться, ни ее сердитое лицо, когда она отчитывала детей в магазине, ни то, как она с видом оскорбленного достоинства следила за каждым движением мужа на праздниках, не желая ни выпить, ни повеселиться, ни пофлиртовать, а мечтая только уйти домой и сидеть там как сыч, раз с Элизабет ей не справиться.
Он пальцем оттянул вниз кожу под ее порезом, чтобы раскрыть его. Медсестра откинула голову назад и дико закричала:
– Не дотрагивайся до меня!
– Рана неглубокая, – сказал он и накрыл женщину шерстяным одеялом, которое прихватил с корабля. Но, когда она отшвырнула его, Юн отскочил шага на три и крепко сжал пальцы, чтобы не дать ей оплеуху. Шофер с силой прижал ее к креслу и укутал одеялом. У нее стучали зубы.
– Машина! – закричала она, когда автобус тронулся. – Моя машина! Мне завтра ехать на работу!
Водитель чертыхнулся.
– Мне нужна моя машина я вам говорю!
Крик ударил Юну в голову. Он изо всех сил зажал уши, чтоб не сойти с ума. Вот он и вернулся домой, в снег и тьму. От встречи с отчим краем по спине побежали мурашки.
Когда они в конце концов добрались до большого хутора, Юн вылез из автобуса, не подняв глаза ни на шофера, ни на пострадавшую. Он ташил по глубокому снегу вещи и знал, что встретит его: пустой дом, черные окна, на сугробах – блеклая кисея света от лампочки у входной двери, неумолчный шум моря где-то далеко в темноте. Он уезжал, чтобы обрести мир в душе, и вот вернулся домой, к этому.
Юн откопал лестницу, залез в чердачное окно и оттуда спустился в дом. Сапоги и вещи оставил у дверей, чтобы сестра поняла, что он вернулся, и не испугалась. Потом растопил печь, включил камеру и уселся в кресло.
– Я вернулся, я дома, – сказал он. И тут же появилась Лиза.
Ее голос обжигал, как ледяной луч. Она стояла посреди старой садовой мебели на задах рыбзавода. На ней были бело-желтое ситцевое платье в мелкий фиолетовый цветочек, белые гольфы и розовые туфельки, утопавшие в мягкой траве. В косах зеленые ленточки, в руках именинный пирог. 22 мая, на улице светло, как у костра.
«Камера, нужна камера», – подумал он и оглянулся.
Ей исполнялось десять лет. Она подняла пирог повыше и стала позировать, как сделала бы на ее месте любая девочка, в знаменательный день фотографирующаяся на память. Появляться на празднике ему запретили, но он пришел и прятался за кустами, держа палец на кнопке камеры. Он сделал снимок и вздрогнул.
В дверях стояла Элизабет и смотрела на него. Свитер и брюки были мокрые, как и волосы. Вода блестела на ресницах.
– Ты постригся? – спросила она, выключая камеру. В ответ Юн наклонил голову вперед, демонстрируя белые пятна за ушами и на макушке: он делал так в детстве, вернувшись от парикмахера. – Где был?
– В Копенгагене.
– В Копенгагене? Отлично.
Юн лгал так бездарно, что Элизабет пропустила его слова мимо ушей. Она грела руки над печкой и смотрела никуда отсутствующим взглядом. Такой, красивой как никогда, ее сделала любовь к мужчине, которого он ненавидел.
– Ее машина вылетела в кювет, – сообщил Юн и стал рассказывать о жене Ханса, кое-что опуская, немного присочиняя, чтобы история не прозвучала ни как укор Элизабет, ни как бездушный репортаж. До него стало доходить, что ситуация, в которой оказалась его сестра, довольно серьезна.
– Меня это не удивляет, – коротко ответила Элизабет. Собственная роль в этой истории не позволяла ей понять других ее участников.
– Письма мне были? – спросил Юн, помолчав немного. Она взяла в руки щетку и приводила в порядок одежду возле жарко натопленной печки.
– Нет.
– И никто не звонил?
– А кто может сюда позвонить?
– Хотя бы Георг.
– Нет, он не звонил. И писем не приносили. Да, кстати, где ты был?
– В Копенгагене.
Она закатила глаза: