Юну вспомнился телефонный разговор с сестрой накануне вечером. Элизабет звонила из новой пустой квартиры, где еще гуляло эхо, и пыталась одновременно внушить ему, что он всегда сможет опереться на старшую сестру и оправдаться за свой внезапный отъезд. Разговор не клеился.
– Я отправила тебе посылку, – сказала она, когда беседа окончательно зашла в тупик. – Ты получил ее?
– Нет.
В этом году ему достался один новогодний подарок – Германсен подарил кроссовки, чтобы они могли по вечерам бегать, дышать воздухом.
– Значит, скоро получишь. Как ты там? Тебе действительно нельзя ничего рассказывать?
Нельзя, можно – что ему рассказывать?
– Он стоит рядом и контролирует тебя?
– Не совсем так.
– Мне он ничего не сказал, но засыпал вопросами. Показался милым. Тебе он нравится?
– Да.
– Он тебя не мучает?
– Нет.
– Хорошо. Он сказал, что это обычный допрос, ты свидетель.
– Наверно, свидетель.
Элизабет рассказывала о новой школе, о грузовике с их вещами, надолго застрявшем в рождественских пробках. И вдруг не выдержала.
– Бедный мальчик! – истерически зарыдала она. – Что ты наделал! Нет, мы не можем продолжать… сейчас, по крайней мере… Ты должен все рассказать! Должен!
Юн вообще не понял, о чем она.
– Я не хитрю, – сказал он.
– Ты читал, что пишут о тебе в газетах?! Господи, это кошмар!
Юн слышал, что о нем писали в газетах, но Германсен не дал ему их прочесть.
– Я ничего не сделал.
Она больше не могла говорить, зарыдала, и беседа оборвалась. Юн понял, что какая-то часть его жизни ушла в прошлое и похоронила с собой и то, что хотелось бы сохранить. Он видел это в глазах соседей, слышал в голосе Элизабет. Еще больше Юн уверился в этой мысли, когда Германсен привез кассеты с его видеозаписями и они стали смотреть их, час за часом не отрывая глаз от экрана: празднование пуска водопровода, инженер и мэр произносят речи; Ханс с плачущим сыном на плечах дает интервью; Георг в водолазном костюме, Марит и Элизабет, кружащаяся на крыльце Маргрете, плачущий Заккариассен на похоронах Лизы и бесконечный сериал ни о чем: стена в гостиной старого дома и дремлющий в кресле перед камерой Юн. Все это прошло и казалось смешным и далеким, словно признание в любви в старом школьном дневнике.
– Чем дальше, тем хуже, – уныло говорил Германсен, видно, рассчитывавший выудить хоть немного информации из километров пленки. – Зачем ты купил камеру?
– Чтобы лучше помнить.
– Ой, не могу…
Лишь один кадр заинтересовал-таки полицейского.
– Кто это? – крикнул он и остановил кассету.
Это была Элизабет в непромокаемом костюме во дворе их дома. Лил дождь, прядь волос выбилась из-под капюшона и прилипла к прорезиненной ткани. Так она выглядела до романа с Хансом и горьких разочарований. В тот день Юн уговорил ее выйти с ним в море.
– Элизабет.
– Ты уверен?
– А кто еще это может быть?
– Не знаю. Возможно, Лиза. Германсен подошел к самому экрану.
– Нет, это Элизабет.
– Ну, сам видишь.
Полицейский стал проявлять признаки усталости. Во всяком случае, Юну так показалось – возможно, потому что его собственный страх на время исчез.
На столе лежали два листа, покрытых разноцветными точками, расставленными, казалось, в полном беспорядке, пока глаз не различал в этом скопище цифру «23» на одной странице и букву «В» – на другой. Юн не был дальтоником и успешно справился и с этим, и со всеми другими тестами на восприятие, которым его подвергли.
– Мы почти у цели, – сказал Германсен, но слова эти прозвучали как-то неубедительно. Новости появлялись все реже, бумаги обтрепались, замялись по углам, от самого полицейского попахивало потом. Вначале вокруг него роились помощники, они то и дело приносили кипы бумаг или подзывали его к телефону в соседней комнате. Эти крепкие молодые люди водили Юна на прогулки и заглядывали за занавеску, если он слишком долго плескался в душе. Теперь почти все они уехали. Юну удалось подслушать в вестибюле разговор: Германсен говорил кому-то, качая головой, что это расследование – балансирование между двумя понятиями, равно недоступными его (Юна) пониманию.
Юн удивился. Если все уверены, что убил Лизу он, почему же его не схватят и не посадят в тюрьму, как положено?
Дня за два до Нового года полицейский внезапно, когда пауза в разговоре слишком затянулась, встал и отправился в душ. Мылся он долго. Вернулся в чистой рубашке, надел пиджак, завязал галстук. Навел порядок на письменном столе: часть бумаг отправил в корзину, оставшиеся в образцовом порядке разложил по папкам, убрал и ручки, и пишущую машинку. Все – чистый, пустой стол: с чтением и записями они покончили.