Между тем второму парню, кажется, тоже сделалось нехорошо. Он стоял рядом молчаливо, словно бледный паж. На его обескровленном впечатлениями лице с первой минуты пребывания в палате застыла откровенная гримаса брезгливости.
– Так ты в самом деле ничего не помнишь? – еще раз для верности уточнил гость.
Лантаров не ответил, только заморгал ему вместо ответа.
– Влад, он же без сознания был… – услужливо подсказал ему очкарик.
Тот, кого назвали Владом, задумался, устремив прищуренный взгляд куда-то вверх, его пальцы стали нервно поглаживать подбородок. Повисла неловкая пауза.
– Почему тогда эта срань в халатах ничего не знает? – громко, не стесняясь, разразился тирадой Влад, обращаясь к приятелю, и хлопнул от досады ладошкой по ляжке. Казалось, сейчас он совсем не обращал внимания ни на Лантарова, ни на возможность случайного прихода кого-нибудь из медперсонала. Но затем он словно спохватился и снова повернулся к нему:
– Ладно, Кирюха, не боись, вытащим тебя отсюда. Но и ты пошевели мозгами, может, что надумаешь.
Лантаров смотрел на них немигающими, несколько смущенными глазами человека, отлученного от дел. В их жестах было много фальши, а от позорной имитации игры в друзей-партнеров у него внутри все опускалось. С внимательностью, на которую способны только больные или обреченные люди, он всматривался в их лица и силился вспомнить, что его связывало с ними. И от беспомощности ему хотелось уткнуться в подушку и по-детски заплакать. Ощущения от встречи остались такие же, как у пешехода, мимо которого резво проехал автомобиль, обдав грязными брызгами из-под колес. Когда они прощались, яркая больничная лампа отбрасывала их тени на пустую стену в такой несуразной вариации, что они напоминали крадущихся персонажей детского мультфильма. По очереди гости коснулись его руки: рука Влада была громоздкая холодная и твердая, Артема – маленькая и влажная; но оба прикосновения вызывали одинаковые ощущения нарастающей зыбкости болота. Лантарову надо было что-то сказать на прощание, но язык казался связанным бечевкой с болезненной областью головы: только он пытался открыть рот, как в голове все потуги отдавались гулом, перемешанным с болезненными спазмами. Вконец измученный, он выдавил из себя, как зубную пасту из закончившегося тюбика, слабую улыбку, на деле же вышла довольно кислая мина, гримаса распятого на кресте. Приговоренному редко удается оставаться хозяином положения.
– Твои друзья приходили?
Неожиданный голос, поразительно низкий и хриплый, будто доносящийся из колодца, беспардонно ворвался в застывшее сознание Лантарова. В ночном полумраке палаты он казался каким-то потусторонним. Это он, сосед по палате.
– Не знаю, – ответил Кирилл обреченно, – наверное. Или люди, которые были друзьями в том, прежнем мире.
В медленно оживающем, но все еще заторможенном сознании Лантарова мир был четко разделен на «до» и «после» случившегося. В нем возникло и медленно росло ощущение, что какой-то сумасшедший или пьяный стрелочник не так повернул рычаг и его поезд пошел не в ту сторону.
– Как-то не очень они на друзей походят… – с задумчивой рассудительностью продолжил бородач. – А почему не приходит твоя мама?
У Лантарова при этих словах больно кольнуло в груди, а затем возникло странное противоречивое ощущение, засосало под ложечкой, все затрепетало внутри. Какое мягкое и нежное слово «мама»! Вот уж добрых пару часов после наступления темноты Лантаров не мог уснуть и то и дело вздыхал, глядя в окно на невыносимо красивый желтый шар полной луны, подвешенной к небу, точно ажурный светильник. Впрочем, с некоторых пор он имел смутные представления о времени. После ухода гостей он осмотрел запястье левой руки и внезапно вспомнил ощущение наручных часов – они там были. Он почему-то вспомнил, что называл их «шейховскими» – за дороговизну. Подчиняясь злой силе неумолимого волшебства, часы исчезли с руки…
Опять этот назойливый сосед со своими расспросами. «Да пошел ты!» – хотел было зло крикнуть в ответ Лантаров. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас кому-либо исповедоваться. Но он сдержался. Слово «мама» вызвало какие-то тектонические сдвиги в душе. С тех пор как он очнулся в палате, это был второй человек, который вспомнил о его матери. Но вспомнил совсем не так, как доктор. Тот осведомился с каким-то въедливым сухим любопытством, за которым пряталась плохо скрываемая корысть. И потому Кирилл представился сиротой, чтобы не было лишних расспросов. И их, действительно, не было.