Вернулся Шура с охапкой дров в руках и заботливо посмотрел на гостя. Лантаров заметил, что вместе с Шурой в дом неслышной мягкой поступью проник большой белый кот, который по-хозяйски присел у ног Шуры и стал бесцеремонно и неприветливо разглядывать Лантарова. В наглых, немигающих глазах кота стоял задорный вопрос: «Ну че, парниша, пожаловал?»
– Как тебе, тепло?
В помещении, действительно загодя щедро протопленном и довольно светлом, было вполне сносно. Во всяком случае, никаких явных неудобств не было.
– Да, отлично все, – ответил он, фальшиво улыбаясь.
– Поначалу тебе будет неуютно и одиноко, – наставительно предупредил Шура, остановившись в дверях, – но это явление для души временное, и ты это поймешь и почувствуешь. Ладно, я сейчас еще подтоплю, и будем обедать.
Шура пошел к печке, и кот последовал за ним, как тень, неслышная и неприметная, живущая по своим собственным законам.
Лантаров кивнул и стал рассматривать убранство, совершенно не вяжущееся с внешним миром, от него веяло беспризорным бытом. С одинаковым успехом Лантаров мог бы назвать этот дом и нечестивым логовом, и оригинальным устройством для жизни.
Сам дом изнутри и снаружи был сплошь из дерева, как сруб одного из сибирских поселений. Но при всей грубости тесаной конструкции, незамысловатости самой постройки гость мимо воли отметил, что внутри комфортно. «Да, жить можно, вернее, выжить», – подумал он, когда увидел в углу комнаты большой, блестящий матовой сталью холодильник высотой с рослого парня. Но сложенная рядом на столике деревянная посуда отдавала мрачным туземным бытом. Пол был из грубых, тесаных досок, а стены, аккуратно обитые светлыми узкими досками, имитирующие брус, выглядели вполне симпатичными. Больше всего Лантарова удивили до отказа набитые книгами полки по всей внутренней окружности этой довольно большой комнаты. Полки несколько раз прерывались, и между ними располагались странные, однотипные плакаты. Ничего подобного ранее он не видел. То были именно плакаты, а не картины, потому что на каждом из них, по всей видимости, цифровой печатью были выведены контуры чьего-то лица, а ниже – какие-то слова или предложения. Довершал несуразную экзотическую картину большой, невероятно длинный, стоявший меж двух окон письменный стол. На нем также застыли, будто внезапно застигнутые врасплох, неровные стопки книг, лежали несколько раскрытых фолиантов посреди стола, какие-то тетради, ручки, цветные карандаши. На столе царила незавершенность, ощущение прерванного, какого-то замысловатого процесса, наполненного застывшим на время хаосом. И даже паутина по углам, явно не убираемая месяцами, как и пыль на книжных полках, казались не признаками беспорядка или безалаберности хозяина, но маяком того же, уравновешивающего все сущее спокойствия. Лантаров вынужден был признать, что именно эти многочисленные тома, невинное нагромождение пишущих инструментов и тетрадок, эти нависшие полки, наскоро смастеренные из досок и продетых в них веревок с узлами для крепления, и создавали жизнь утлому домику. Тут был стойкий запах труда, какой-то простодушной и упорной деятельности, запах книг, свободно блуждающих неортодоксальных мыслей; был запах чего-то такого, чего он не знал и не понимал. Из всего убранства комнаты гость у печи увидел только резную деревянную подставку, на которой было выложено около десятка различных ножей: охотничьих, военных, несколько оригинальных клинков с замысловатыми конструкциями лезвий и рукоятей и даже боевой армейский штык-нож с пластиковой ручкой терракотового цвета. Подставка походила на выставочный стенд, но какой-то доисторический, кустарной работы, предназначенный явно не для показа гостям. Рядом, на двух вбитых прямо в печь крюках, покоилась кочерга и вызывающе стояло ведро с большой вмятиной на боку; из него торчала рукоять совка.
Но было и нечто, основательно разочаровавшее Лантарова. Нигде ни телевизора, ни компьютера, ни даже приемника.