— Обо всем этом я не могу так хорошо судить. Но внешне этот Луций выглядит неплохим человеком.
Антипапа был высоким, стройным и, как для понтифика, достаточно молодым. Энрико назвал бы его энергичным пятидесятилетним мужчиной. Луций мило улыбался в камеру и раздавал благословения urbi et orbi[4]. До этого момента в холле было довольно тихо. Теперь же сторонники и противники антипапы разделились.
— «К городу и миру»! Не смешите меня! — распылялся противник. — Этот Луций сейчас даже не в Риме. Только там может восседать истинный понтифик, а не здесь, в Неаполе!
— Терпение, Луций еще придет и в Рим! — ответил кто-то из другого конца комнаты. Так, слово за слово дело дошло до горячего спора, который заглушил речь Луция. Елена ерзала в кресле, пододвигаясь на самый край, чтобы не пропустить ни одного слова. Энрико тоже внимательно смотрел телевизор, но не смог расслышать слова антипапы. В его голове снова зазвучал этот странный голос: «Слышишь меня? Это хорошо. Ты должен идти за мной. И не вздумай от меня бегать. Следуй за мной!»
Как Энрико ни силился, он не мог избавиться от голоса в своей голове. Он опять видел перед собой картины из сновидения, чувствовал жар и ужас. А затем вернулось головокружение, и вся комната с людьми и телевизором превратилась в бесконечно вращающуюся карусель…
Чьи-то руки подхватили его, направили по коридору в номер и усадили, беспомощного, на кровать, которую сегодня утром горничная застелила свежим бельем. Над ним вдруг склонилось озабоченное лицо… Зеленые глаза, высокие скулы… Елена.
— Как вы себя чувствуете, Энрико? Может, позвать врача?
— Нет, не нужно, спасибо. У меня уже бывали такие приступы. Через пару минут все пройдет. Мне нужно просто немного отдохнуть. Вы можете спокойно отправляться к телевизору!
— А как же вы?
— Я попытаюсь вздремнуть. Этой ночью я плохо спал. Наверное, сейчас нужно наверстать упущенное. Давайте встретимся вечером и поужинаем! Ресторан в этом отеле, должно быть, очень хорош.
— Договорились, — ответила Елена.
Когда Энрико остался один, головокружение постепенно стало проходить. Ему было стыдно, оттого что он произвел на Елену и других гостей столь жалкое впечатление. Кроме того, его удивило это происшествие. Конечно, ему были знакомы видения из сна, странный голос в голове и приступы головокружения. Но до сегодняшнего времени все это случалось с Энрико лишь по ночам, во сне. И каким бы ужасным ни был кошмар, от него всегда можно избавиться, открыв глаза. Однако как убежать от кошмаров, которые преследуют тебя наяву, когда ты не спишь?
Несмотря на то что Энрико смертельно устал, он все равно не лег спать. Он боялся сна, опасался того состояния, в котором ему снова может привидеться кошмар. Вместо этого он порылся в чемодане и вытащил книгу, которую дала ему мать на смертном одре. Тихим надломленным голосом она успела произнести лишь одну фразу, сказав ему на ухо:
— Прочти это, Энрико, и пойми!
Это был старый дневник в кожаном переплете, которому насчитывалось двести лет; в некоторых местах его страницы просто могли рассыпаться. Энрико с трудом пытался расшифровать древние выцветшие каракули. До сегодняшнего дня он сумел прочитать лишь первые страницы и понял, что речь идет о записках некоего Фабиуса Лоренца Шрайбера, предка человека, которого Энрико всю свою жизнь считал отцом. Как ни раздумывал Энрико, но так и не смог понять, почему родители скрывали от него правду. Мать даже перед самой смертью не рассказала ему все. Наверное, ему стоило прислушаться к ее совету и тотчас же прочитать эти старые записи, чтобы все понять. В них говорилось о какой-то поездке в верхнюю Италию, как раз в ту местность, где находился сейчас Энрико. Поэтому, уезжая в аэропорт Ганновера, он взял дневник с собой.
Он удобно устроился на кровати, подложил подушки под спину и сконцентрировался на старых, искусно изогнутых буквах, которые постепенно сливались в слоги и слова…
Сейчас, жарким летним днем 1805 года, когда мой экипаж гремит по заросшим лесом холмам Северной Италии, я в который раз задаюсь вопросом: верно ли я поступил, решившись последовать этому странному зову? На плохой, состоящей из сплошных ям дороге экипаж беспрестанно раскачивает из стороны в сторону, как опавший лист на порывистом осеннем ветру. Я уже давно не пытаюсь удержаться руками, чтобы уберечь себя от ударов. Несмотря на это, мне удалось избежать слишком сильных ударов, уготованных мне безжалостной тряской. На протяжении этого ужасного путешествия у меня развилась странная привычка: во время движения экипажа мои конечности и мускулы переносят верхнюю часть моего тела в наиболее удобное положение. Я чувствую себя почти подобно моряку на качающейся палубе, в крови которого — привычка приспосабливать положение своего тела под ритм волн. Но, в отличие от моряка, мои внутренние органы не привыкли к такому интенсивному воздействию. В течение нескольких часов я боролся с тошнотой; от полуденной жары у меня на лбу выступали крупные капли пота, и мой некогда белоснежный платок так пропитался потом, что стал похож на серую тряпку. Высунувшись в открытое окно, я негодующе крикнул Пеппо, чтобы он соизволил ехать помедленнее да присмотрел подходящее место для полуденного привала. Итальянец с впалыми щеками озадаченно взглянул на меня с козел, потом помотал головой. Это движение казалось еще более энергичным, оттого что экипаж бросало из стороны в сторону. Он отверг мою просьбу, горячо вымолвив одно-единственное слово:
— Banditi!
Этого еще не хватало! Мы ехали по местности, в которой орудуют разбойники. Было ли так на самом деле или Пеппо больше из страха высказывал свои опасения, это не имело сейчас значения, поскольку мой кучер, похоже, вовсе не собирался делать привал в ближайшее время или чуть медленнее гнать двух выносливых лошадей. И я даже не мог обижаться на него за это. В этой непроходимой местности разбойники имели прекрасную возможность для засад, а глухие дороги, казалось, были созданы для того, чтобы нападать на путников. Войны последних лет, которые вел в Европе новоиспеченный французский император, выбрасывали в эту местность все больше обломков человеческих судеб: дезертиры и калеки, мародеры и убийцы, вдовы и сироты оставались здесь после марша громадных армий и несли беды и несчастья туда, где уже давно затихла канонада.
Я снова без сил опустился на пропитанную потом подушку сиденья и теперь уже не так сетовал на отсутствие попутчиков. Хотя иногда мне все же хотелось перекинуться с кем-нибудь парой слов, собеседника чертовски не хватало, а итальянец на козлах был крайне немногословен. Однако я был рад, что никто не видит моего жалкого состояния и что я избавлен от созерцания страданий моих возможных попутчиков, от их стонов и вони. Я закрыл глаза и попытался заснуть, но постоянное подпрыгивание экипажа по камням и ухабам не позволяло мне расслабиться. Мне казалось, что я очутился во сне наяву. Он начался три недели назад с самого необычного письма, которое я когда-либо получал в своей жизни. Я вынул кожаную обложку, в которой хранил письмо, достал его и развернул. На дорогой бумаге четким канцелярским почерком были выведены те немногие французские фразы, которые вырвали меня из моего тихого, романтического, но в те дни уже не совсем уютного Целле. Я ехал в почтовых каретах, плыл на речных баржах. Пока не прибыл в маленький городок на границе с северо-итальянским княжеством Лукка, чтобы сесть там в вышеупомянутый экипаж, единственным пассажиром которого я теперь и являлся.
«Достопочтенный мосье Шрайбер! Если Вас интересует хорошо оплачиваемое задание в Северной Италии, Вы должны тотчас же согласиться на наше предложение. О роде и продолжительности Вашей деятельности мы пока ничего сообщить не можем. Но будьте покойны, Ваши профессиональные интересы никоим образом не будут ущемлены и переезд не отразится на Вашем кошельке. Вы должны решиться еще сегодня. Поскольку мы очень надеемся, что ответ Ваш будет утвердительным, сообщите его директору банковского дома Домбреде. Он выдаст Вам необходимые инструкции и нужные для путешествия средства. Подразумевается, что в этом случае все Ваши обязательства перед вышеупомянутым банком и перед нами считаются выполненными».
4
Urbi et orbi — буквально, «к городу (Риму) и к миру» — стандартная фраза, в прошлом открывавшая римские провозглашения (Примеч. ред.)