Юрек прощается со мной в пять часов, когда приходит его заместитель. Я улыбаюсь ему и киваю. Тот пытается ответить взаимностью, улыбнуться, но у него плохо выходит. По мне, у него получилась, скорее, неестественная усмешка. Дед что-то подозревает…
Спустя час я встаю, захлопываю книгу. Вешаю рюкзак на плечо, проверяю, всё ли я сделал, и выхожу со склада. Не закрываю его. В нашем маленьком сообществе ведь нет воров. Нет коррупции, наркоманов и убийц. Ха-ха-ха.
Я дохожу до лифта, но решаю подняться по лестнице, обвивающей его, как змея жертву. Тут же останавливаюсь - расстояние между четвёртым и первым уровнями изрядное - но, в конце концов, взбираюсь наверх. Оглядываюсь. Перевожу дух. Идеально.
Часовня находится прямо на выходе из прохода. Останавливаюсь в ней, склоняюсь на одно колено и перекрещиваюсь. Закрываю глаза и читаю короткую молитву. Бог говорит мне, что понимает меня и что сам поступил бы так же.
Поднимаюсь и смотрю в сторону дверей, расположенных слева от алтаря. Мгновение спустя я уже стою в них, ударяя металлическим молоточком.
- Да? - слышу я густой голос пастора Ахима.
- Благослови вас Бог! - отзываюсь из-за деревянных дверей. - Я хотел бы исповедаться. Можно?
- Да, конечно! Заходи.
Протискиваюсь внутрь и тихо закрываю за собой дверь. Святой отец сидит в кресле, читая книгу. Его круглый животик и одутлое лицо кажутся отсюда ещё больше, чем когда он стоял у алтаря.
Помню выходящих из лазарета стариков, подключённых к капельницам, впалые животики детей, бегущих по коридорам и пайки, тщательно отбиравшиеся Карлом на складе для повара на кухне. А у этого толстяка есть даже удобное кресло, где он греет задницу дни напролёт, в то время как большинство из нас должно спать на более толстых или более тонких кучах тряпья на полу!
Понимаю, что не ошибаюсь. Ахим может называть себя слугой Бога, но им не быть. А даже если и служит, то не тому Богу, кому мы все молимся каждое воскресенье. Этот ненавидит таких, как он.
Настоятель закрывает книгу и кладёт её на стоящий рядом резной столик. Садится поудобнее в кресле, выпрямляется и предлагает сесть рядом с ним. На пол.
- Пожалуйста, можешь встать на колени здесь, я готов выслушать твою исповедь.
Я неторопливо снимаю рюкзак с плеча, расстёгиваю его и ставлю поблизости. Встаю на колени и делаю глубокий вдох.
Быстрым движением, которого поп не ждёт, достаю из рюкзака пистолет и бью им по затылку ксёндзу. И ещё раз, для уверенности.
7
Поп пробуждается минут через десять, привязанный к пухлому креслу и с кляпом во рту. Я сдёрнул с него брюки, так что теперь он сидит голой жопой на обитом мягкой тканью сиденье, с разведёнными ногами, привязанными к ручкам, как к гинекологическому креслу,с придавленным объёмистым животом пенисом. Отвратительно смотрится.
Пастор глядит на меня испуганно.
- Что? - спрашиваю. - Что-то не нравится?
Тот бормочет что-то невразумительное. Кляп действует, как надо.
- Ты жалок, Ахим, - говорю, - Ты будешь гореть в аду, я знаю.
Умолкаю. Взгляд опять натыкается на его обнажённую промежность.
- Ты знаешь, как выглядишь? Гнусно. Так и хочется блевануть. А ты ещё заставляешь этого мальчика…
Слова застревают в горле, и с отвращением сплёвываю их на пол. Воображение подкидывает паскудные изображения.
- Ты такой же, как все. И с удовольствием накажу тебя за это. Ах! Не догадался? Ну, ничего удивительного, чтобы что-то понять, нужно сначала начать думать…
- Да, это я, - бросаю небрежно, услышав, что поп снова забормотал. - Ты прав, я такой же больной, как и ты. Но меня, по крайней мере, Бог вознаградит.
- Я знаю, я говорил с Ним. Наградит за то, что очистил остатки венца Его творения от подонков вроде тебя. Карл по сравнению с тобой так, пустяк. Да, он заслужил смерть, скажет тебе любой, кто имеет хоть чуть-чуть своего разума. Но нас осталось мало, а ты портил всё своим невнятным ядом, льющимся по воскресеньям с амвоном. Как тебе не стыдно…
Или стыдно? Это хорошо. Карлу тоже было стыдно. Он сознался во всём, был очень кроток и просил меня о прощении. Но я не прощаю, я не Бог. Я отправил его к Нему, пусть Он решит, что делать с его внезапным смирением.
Зефек же, вопреки расхожему мнению, тот ещё кусок дерьма. Ну, скажи, разве нет? Столько лет видеть, что происходит в его собственной семье, и никому ни слова? Даже коменданту? Я знаю, что многого не сделал, такая у нас охрана. Но хоть что-то. И всё же он предпочёл молчать. И наносил вред той бедной женщине почти так же, как его брат.