Особая следственная бригада «Эдельвейс» собралась в полицейском участке почти в полном составе, конечно, за одним-единственным исключением. Никто не знал, где находится их руководитель и что с ним случилось, и вокруг имени гаупткомиссара уже начинали бродить всевозможные слухи. Конец домыслам положил звонок от самого Еннервайна.
— Вы живы-здоровы, шеф? — с облегчением проговорила Николь Шваттке. — Мы очень беспокоимся о вас, вы исчезли так внезапно…
Она включила громкую связь, чтобы все коллеги могли слышать их разговор. Скупо, в телеграфном стиле Еннервайн рассказал о своих злоключениях.
— …а потом мне не оставалось ничего другого, как прыгнуть в реку. У моста меня выловил один отзывчивый таксист и доставил в больницу. Я бы объявился гораздо раньше, но одна злая, как цербер, медсестра запретила мне заниматься служебными делами и окружила нежной заботой.
— Вы ранены?
— О-ох, назвать меня раненым будет преувеличением. У меня крошечная ссадина на голове и мощнейший насморк. Тем не менее прыжок в ледяную воду был меньшим из зол, иначе я задохнулся бы в дыму.
— Значит, вы снова в больнице? — сделал вывод Штенгеле. Затем он исторг вопль радости, употребив при этом междометие, понятное лишь альгойцам. В моменты сильного эмоционального возбуждения Людвиг всегда прибегал к сокровищам родного диалекта.
— Да, верно, я снова валяюсь тут.
— Можно, мы к вам придем? — спросила Мария Шмальфус.
— Нужно! Приходите, устроим небольшое совещание.
— Как, неужели? Наверное, вам хочется сначала…
Нет, Еннервайну ничего такого не хотелось. И все отправились к нему, не забыв прихватить с собой Беккера с Джо. Хорошо, что Еннервайну выделили отдельную палату!
— Как вы себя чувствуете, шеф? — поинтересовался Хёлльайзен.
— Нормально, друзья. Но оставим в стороне мое самочувствие, поговорим о гораздо более важных вещах. Эти Гразеггеры… Был ли этот пожар…
Тут за дверями палаты послышался какой-то шум. Высокий женский голос ругался, суровый мужской не оставался в долгу.
— Посмотрите кто-нибудь, что там случилось.
Почетная роль «смотрителя» досталась Беккеру. Он вышел из палаты и увидел медсестру с грубым мужеподобным лицом, которая пыталась преградить путь кряжистому красномордому мужчине с густыми усами.
— Думаете, сюда могут заходить все, кто попало?! — ругалась медсестра.
— А я вовсе не «кто попало»! Я член совета общины, мне можно! Довольно с меня этого безобразия!
— Входите! — крикнул Еннервайн.
— Меня зовут Тони Харригль, — загремел усатый, вваливаясь в палату. — Я член совета общины, и я всегда говорил…
— Что вы всегда говорили? — спросила Николь Шваттке, и этот невинный вопрос еще сильнее разозлил Харригля — может быть, из-за ее вестфальского акцента. Казалось, он вот-вот лопнет от ярости.
— Сколько можно? Сначала попытка моего физического устранения, затем ваша неспособность установить истину, а теперь еще и эта чудовищная история с Гразеггерами! Как член совета общины, я отвечаю за все, что происходит в нашем городе. Я спрашиваю, когда наконец будут результаты…
— Вы так себя ведете, будто виновники всех бед — это мы.
— Нам жизненно необходим приток туристов, нас кормит добрая слава, которую мы зарабатывали десятилетиями! Скажите, господин Еннервайн, когда закончится весь этот кошмар?
Штенгеле успокоил взбешенного общественного деятеля и аккуратно выпроводил его из палаты. Когда вздорный посетитель ушел, Еннервайн процедил:
— То, что я предприму завтра, понравится этому Тони Харриглю еще меньше.
— Что именно вы собираетесь делать?
— Санкционировать эксгумацию. И не одну. А если точнее, сто тридцать эксгумаций. Да что там — двести шестьдесят! Это будут грандиозные раскопки. Мы перероем все здешнее кладбище.
Он достал распечатку и прочел вслух:
— Макс Ленер, G два дробь три, дробь шестнадцать, дробь ноль семь, Кресценция Хольцапфель. С этой могилы мы и начнем.