Хрупкие и хлипкие юноши перестали ей нравиться.
К дяде на работу она тем не менее пришла не по этому делу. Эва оканчивала юридический факультет и до сих пор не могла решить, что ей нравится больше: прокуратура или полиция. Адвокатура отпала сразу. Преступников она очень не любила, зато Эву манили расследования при ее собственном непосредственном участии. Поэтому она никак не могла сделать выбор, досадуя, что пять лет назад не стала поступать в офицерскую школу в Щитне. Юридический она могла бы окончить и потом, пусть даже заочно, то есть одновременно с офицерской школой, и теперь бы у нее все сложилось как надо. Легче было бы выбирать. Дядя, кажется, именно так в свое время и поступил, вот племянница и пришла посоветоваться.
Возняк же пришел пожаловаться на жизнь, причем уже не в первый раз.
Он едва не разрыдался прямо в дверях, но тут увидел Эву, и рыдания мигом устыдились и сдохли. Эву он, разумеется, знал, все знали племянницу Гурского, она время от времени заходила к дяде, не причиняя никогда никаких хлопот. Если она случайно и слышала какие-то служебные тайны, то никому их не разбалтывала. Поэтому ее считали полностью своей.
— Чума меня забери! — вырвалось у комиссара вместо приветствия. — Этот проходимец смылся или его вообще не существовало!.. Я хотел сказать — добрый день.
— Кому добрый, а кому и нет, — буркнула Эва, поскольку пока не успела услышать от дяди никаких советов.
— Я так понял, что вы нигде не можете его найти? — угадал Гурский, заинтересовавшись таинственной историей.
Возняк пришел в себя.
— Можно? — вежливо спросил он и, не дожидаясь разрешения, уселся на стул — Он просто не существует, скотина такая. Существовал, конечно, но десять лет назад. Никто его не знал, ничего о нем не известно, три бабы признались, что водили с ним шашни, а та, с Селецкой, какая-то подозрительная.
— Почему?
— А скрытная какая-то. Только сейчас призналась. Насчет четвертой.
— Что «насчет четвертой»? Какой четвертой? Четверти?
— Нет. Бабы.
— Анджейчик, сосредоточься и говори, как человек, а то я и тебя подозревать начну!
— По мне, и то лучше было бы, — тяжко вздохнул Возняк и пустился в объяснения.
Красавица Анна Бобрек с большой неохотой сообщила дополнительные сведения, да и то исключительно по той причине, что как раз в эти дни домой из больницы вернулась старушка из этого подъезда, невообразимо разговорчивая, причем совершенно неструктурированным образом. Она говорила обо всем сразу и одновременно. О Папе Римском, хотя неизвестно, о котором именно, о больничных неприятностях, о разведенной внучке, которая с ней поселится и будет ухаживать в обмен на жилье; о романе врача с женой одного пациента, а медсестра ему страшный скандал устроила; о косыночке в горошек, которая у старушки пропала, а потом нашлась, но уже порванная; о соседях, в особенности о том, что жил этажом ниже, с женой… или это была дочка? А за ним еще бегала такая выдра и под окнами его караулила, а эта жена-дочка или дочка-жена сначала вообще внимания не обращала, а потом, видать, его выгнала, потому как давно его не видно, а жалко…
Услышав про выдру, Возняк попытался перебить поток сознания, и пару минут они разговаривали хором, но старушке тема соседа была весьма близка, а потому комиссар этот бой выиграл и направил разговор в нужное русло.
Давно и довольно долго сюда приходила к дому какая-то баба и смотрела в окна, а один раз старушка видела, как эта выдра накинулась на пана соседа, когда тот возвращался домой, да как вцепится в него, что твой репей или пиявка, и он развернулся, и они вместе пошли гулять. А уж вечер был, темнело…
Возняк блеснул талантом, и показания свидетельницы отыграл с таким жаром, что Гурский и Эва почувствовали себя, как в театре. Спектакль их просто восхитил.
Описание выдры старушка составила сама, даже без вопросов. Крупная такая баба, лохматая и совсем черная, и башка, и рожа…
— Негритянка?! — изумленно воскликнул Гурский.
— Мне тоже так подумалось в первую секунду, — согласился Возняк, выйдя из роли старушки и вернувшись к реальности. — Но нет, трижды переспрашивал. Наша, то есть белая, только брюнетка, а черное на лице — это брови. Нарисованные или свои — это я уже выяснить не смог, потому что пани свидетельница охотно поддакивала и тому, и другому. Ну, я сразу и набросился на эту Анну Бобрек.
Пани Бобрек долго молчала, а потом соизволила вспомнить, что да, сюда приходила какая-то обожательница пана Бартоша, который выносил ее с трудом, вел себя холодно и сухо. Кем была эта женщина, Анна Бобрек не знает. Действительно, высокая брюнетка с такими пышными волосами, что невольно закрадывалась мысль о парике, довольно упитанная, как говорится, в теле. Появлялась она довольно редко и давно, вроде как сразу после того, как Анна Бобрек тут поселилась. А потом эта дама исчезла с горизонта, и Анна совсем про нее забыла. Она искренне извиняется, что раньше не вспомнила.