Да, он хорошо чувствовал людей. Не всех, но тех, кто был нужен и интересен, иногда чувствовал даже себе во вред. Потому что от понимания он становился добрым, что невыгодно, непрестижно и не сулит ничего, кроме головной боли. Вова Супчик научился держать себя в руках, научился абстрагироваться и почти ничего не принимать сердцем. Только тогда, в начале славных дел, он еще не знал, что если нет печали, то нет и радости.
Он много раз хотел сказать об этом Наде, которая все заигрывалась и заигрывалась, стараясь максимально высоко подняться над обстоятельствами или максимально низко опуститься под ними. Она так приросла к собственной роли, что теперь уж было и не различить, где Надя, а где текст, который она просто произносит. Однажды Владимир Игнатьевич стал свидетелем разговора Крыловой и Рубина, которые любили друг друга, как сорок тысяч арабов любят президента Натаньяху. Он рассматривал ее статью о конкурсе красоты, где Надя выпустила весь свой пар насчет конкуренток, уже наступавших ей на пятки.
— Да, добрая ты, — сказал Рубин со значением.
— А я правда добрая. — Ей, наверное, лень было ссориться. — Вот если тебе сопли негде будет вытереть, я не с радостью, конечно, но подставлю тебе свое плечо.
— Я бы не рискнул вытирать сопли о колючую проволоку, — хлестко ответил Рубин. Это, пожалуй, была его лучшая фраза за все годы активного журналистского поиска. Исторгнутая из глубин. О наболевшем. Рубин вскрыл свою язву и теперь со спокойной совестью продолжал писать о парашютах, нашествии инопланетян, дислокации иракской армии и взрывах атомных подводных лодок. Были люди, которые его боготворили.
А Надя была доброй. Действительно доброй. Раньше. Теперь она становилась опасной. И вдвойне опасной из-за ее естественной, непридуманной непредсказуемости. Ее мозги, к счастью, генерировали по сто пятьдесят три идеи в секунду, половину тут же забывали, другую так творчески перерабатывали, что забывали тоже. Но они работали в режиме нон-стоп, а значит, хотя бы и теоретически, но риск получить разрывную пулю в голову, разоблачительную статью в центральную прессу и позорный публичный скандал был очень и очень велик. И чем теперь повязать эту дуру Надю?
А чем повязал его тогда Федор?
…Они поступили в один институт. Володя выбрал профессию инженера, потому что она тогда становилась бы династией, традицией, красивой сказкой для внуков и правнуков. Ну кто тогда мог подумать, что фраза «все Прядко были инженерами» в скором времени прозвучит с оскорбительным нищенским подтекстом? А еще потому, что там не надо было сдавать русский. Федор не хотел династий, не боялся русского, он приглядел себе факультет с педагогическим экспериментом, на котором внедряли практику индивидуальных графиков, систему ежемесячных зачетов и широкое поле деятельности для потенциальных прогульщиков. Но факультет этот по какой-то счастливой случайности оказался тоже в инженерно-строительном институте. Володя и Федор сели за разные парты, но под одну крышу. Это было не так мучительно, но задевало. Как нарочно, все красивые девушки, а в инженеры они шли не так чтобы толпами, быстро закладывали глаза и душу на Федора и использовали Володю для нехитрых процедур передачи записок, приглашений, номеров общежитских комнат и телефонов.
Этого было достаточно, чтобы в свободное от учебы время Володя часами разглядывал себя в зеркале: прыщи и перхоть сошли на нет, волосы уже не засаливались, кожа на лице стала гладкой, хорошей, летом она прибавила в смуглости. Володе это шло. Он подрос, раздался в плечах, на первую стипендию купил у Федора индийские джинсы с американскими заклепками — они были дешевле, и сразу не отличишь, конфисковал у отца старый «северный» свитер и серьезно засматривался на плащ, до которого не хватало двух месяцев отличной учебы. Он был не хуже Федора. Совсем не хуже. Как выяснилось, этого было мало.