Я сдаю очень быстро. Мысли путаются. А мне так нужно все записать. Надо вернуться к началу. А что там, в начале?
Три дня в полной темноте. Вроде бы звучит не страшно. Но это только звучит. Свой последний день в большом мире я провел дома. Сначала хотел как-нибудь отметить это дело, что-то такое сделать, чего раньше никогда не делал. Что-то такое учудить напоследок, чтоб надолго запомнилось. Но потом, по мере того как я перебирал варианты, в моей голове созрела ужасающая на первый взгляд мысль, – оказалось, что я ничего не хочу. Ни в данный момент, ни вообще. Мне ничего не нужно было от этого мира. Больше ничего. То немногое ценное, что у меня было, я уже потерял в ту страшную ночь, вместе с женой и ребенком. С ними ушел и смысл жизни. Что бы ни делал впоследствии, больше я не чувствовал себя живым. И это ощущение ходячего мертвеца постепенно вытеснило все остальные, превратив мою жизнь в существование. Словно я – гнилой овощ на грядке, или нет, сорняк в чужом огороде. Словом, лишний и больше никому не нужный предмет, фальшивая нота в сложном музыкальном произведении.
Так что последние часы до отъезда я провел, лежа на диване, уставившись в потолок. Рассуждая о смысле жизни и жалея себя. Не ахти какое занятие. Однако это помогло мне хоть как-то морально подготовиться. Голова, впервые за много месяцев, прояснилась, и я даже немного повеселел.
На место я приехал загодя. Сначала хотел на попутке добраться, но потом все же решил, что поеду на своей машине. Трасса была почти пуста. Иногда навстречу из ниоткуда вылетала какая-нибудь машина. Одна, вторая, третья, они со свистом проносились мимо. За долю секунды можно было рассмотреть напряженное и уставшее лицо водителя, старающегося успеть попасть в город до полуночи. Мгновение – и он уже далеко, где-то позади, все еще мчится по этой темной и чужой дороге. А его уже сменяет другой, такой же уставший и погруженный в свои мысли. Замкнутый в своем маленьком мирке. Пусть даже неказистом на первый взгляд, но зато своем. А иллюзия абсолютной власти над этим миром как нельзя лучше согревала уставшую от постоянной неустроенности человеческую душу.
Уже второй поезд проследовал мимо меня без остановок. Я начал было думать, что про меня забыли или попросту развели. Нервно теребя в руках сигарету, я периодически порывался закурить. Но каждый раз останавливал себя, напоминая, что давно бросил. И вот когда я уже готов был окончательно сдать позиции, а пагубная привычка одержать верх, очередной поезд, на этот раз товарный, ни с того ни с сего начал резко тормозить. Похоже было, что кто-то сорвал стоп-кран. Состав дернулся и, скрипя всеми сочленениями, встал. Откуда-то появился бородатый дед, лет семидесяти пяти, в грязной форме обходчика. При помощи трехэтажного мата он затолкал меня в один из товарных вагонов, и, прежде чем я успел опомниться, дверь с лязгом захлопнулась, и я погрузился в полную темноту.
Что было дальше, я плохо помню. Я старался побольше спать и поменьше думать. Думать в темноте опасно. Иногда цепочка рассуждений может завести так далеко, что уже неясно, кем ты являешься на самом деле и существуешь ли ты вообще.
Свернувшись клубком на мешках с какой-то крупой, я периодически проваливался в беспокойный сон. Даже пересказывать не хочу, такие кошмары мне раньше никогда не снились, я их и не старался запомнить. Последнее, что я увидел перед тем, как проснулся, – это лицо моей Кати. Бледное и встревоженное. Ее губы шевелились, но слова тонули в нарастающем гуле. Рана на ее голове начала кровоточить. Поднимаясь все выше и выше, густая алая жидкость начинала заполнять все вокруг. Пока я не понял, что тону в ней. Я захлебывался. Дышать становилось все трудней и трудней. Грудь сдавливали тиски, а солоноватый привкус во рту вызывал рвоту. Сквозь кровавую пелену я в последний раз увидел Катино лицо. Даже в этом хаосе оно выглядело прекрасным. Силы были на исходе, но прежде чем меня окончательно поглотила тьма, я услышал ее крик и проснулся.
Я кубарем скатился со своего насеста, больно при этом ударившись головой о дощатый пол вагона. Уже собирался подняться, как вдруг ясно различил рокот двигателя вертушки. В следующий момент дверь вагона, визжа, распахнулась, и его залил свет прожектора. Я зажмурился, после долгого времени, проведенного в темноте, глаза нещадно резало, заставляя их слезиться. Прикрыв лицо ладонью, я разглядел, что лежу за своеобразной баррикадой из мешков, и меня не видно со стороны двери. Я был в относительной безопасности, пока кто-нибудь не полезет в вагон. Послышался шорох. Пол дрогнул и прогнулся под вошедшим. Я выругался про себя. Накаркал! Оставался все же шанс, что осмотр будет поверхностным.
– Ну че там, Петруха? А?
– Да хрен его знает. Щас посмотрю, погодь.
Говоривший начал медленно обходить вагон, ворочая мешки. Мои последние надежды рухнули. Помню, я лихорадочно придумывал, чем бы его таким треснуть, как вдруг снаружи раздались выстрелы, и кто-то завопил.
– Петруха! Давай сюда! Тикають, гады! Тикають! – Петруха с грохотом пронесся рядом со мной и выпрыгнул из вагона. Вскоре крики и выстрелы стали удаляться, и поезд вновь тронулся. Но перед этим дверь вагона вновь лязгнула, и опять воцарилась темнота. Но теперь я был ей рад. Рад и тому, что так легко отделался. Просто у кого-то нервы сдали раньше, чем у меня. Больше мой сон ничто не нарушало.
...Местность стремительно меняется. Еще вчера это был лес, а сегодня уже поле. Пару часов назад снова видел ее. Далеко, но это точно она. Босая, в белом платье, с длинными, до пояса, светлыми волосами. И она снова смеется! Как же ее зовут? Я должен это узнать...
Ну, вот и прибыли. Сначала ехали на грузовике. Потом еще долго шли пешком. Когда наконец показался лагерь, обнесенный оградой из бетонных плит, я уже настолько устал, что едва переставлял ноги. Рюкзак казался непомерно тяжелым, а от его лямок ныли плечи. Последним испытанием оказался начальник лагеря. На его небритом, усталом лице застыло странное выражение. Он долго мерил нас взглядом, а затем коротко и сухо изложил правила «проживания» в его лагере. После этой праздничной линейки все вновь прибывшие, как один угрюмые и помятые, расползлись по домам, занимая свободные углы. Спал без задних ног.
КПК заглючило. Часть данных потерял случайно. Все, что осталось, тут.
День первый. Не самый веселый. Похороны. Бедолагу нашли недалеко от лагеря, всего в каких-то двухстах метрах. Немного не дошел. Как оказалось, он отыскал чей-то схрон с артефактами. Ну и на радостях понацеплял их все на себя разом. Только не учел, что фонят они так, что чуть ли не светятся в темноте. Вот и загнулся – дурик. Его и обнаружили-то случайно, счетчик у Тишки зашкалил.
Могилу отметили крестом с памятной табличкой. Всю ночь пили водку, поминая Ваську и заодно выводя радионуклиды из организма. Борьба с радиацией удалась.
Пропал Пашка. Давно нет. Сегодня наши ушли на поиски. Надеюсь, найдут, а то жалко парня.
Пашка вернулся сам. Сильно потрепало его. Исхудал – просто жуть. Одни глаза и нос остались. Где был, говорить отказывается. Удалось выяснить только, что ходил он не один, а еще было человек восемь. Все полегли на каком-то поле пожирателей. Что за поле и что за пожиратели, неясно. На все вопросы Пашка только прятал голову в колени и бормотал что-то несвязное. Да, и еще. Он с собой принес неплохой хабар. Скинул его за полцены. Все, кроме небольшой черной коробки. Которую он ни на секунду не выпускал из рук. Кто-то из сталкеров попросил посмотреть, но Пашка так ощерился, словно не человек, а зверь дикий. Чуть в горло зубами не вцепился. Еле оттащили.
Проследил за ним. Совсем чокнулся парень. Коробку свою он кутает в тряпье, словно куклу. Качает на руках, поет ей песенки и часами разговаривает с ней. Ужас! Что Зона с людьми делает! Лучше бы сразу убила.
В Зоне что-то происходит. Вчера видели стадо диковинных животных, старожилы утверждают, что это грумы. По мне, так название дурацкое и непонятное. Оказывается, его дали за тот звук, который они производят. Грум-грум. Ну, я понимаю, там, кровососы или мозгоеды, на худой конец. Но грумы? Ну и ладно. Так вот, они обитают где-то глубоко в Зоне, и здесь их быть не должно. Что-то их спугнуло, и они мигрируют. Не к добру.