Густав Эмар
Чистое сердце
ГЛАВА I. Рекогносцировка
Расставшись с Ягуаром, полковник Мелендес в смятении поскакал по направлению к Гальвестону, то и дело пришпоривая свою лошадь, которая и без того мчалась во весь опор. Но расстояние между Сальто-дель-Фрайле и городом было не близкое, и полковник мог поэтому во время пути свободно предаваться размышлениям, и чем больше он размышлял, тем более невероятным ему казалось, чтобы сообщенное ему Ягуаром действительно было правдой. В самом деле, можно ли было предположить, чтобы этот повстанец, как бы ни был он безумно отважен, с какой-нибудь горстью авантюристов атаковал отлично вооруженный корвет, снабженный многочисленным экипажем и находившийся под командой одного из лучших флотских офицеров.
Взятие форта казалось полковнику еще менее правдоподобным.
Размышляя таким образом, молодой офицер мало-помалу, сам того не замечая, умерил быстроту хода своей лошади, которая, предоставленная самой себе, совершенно незаметно для всадника перешла с карьера на галоп, а затем, как это и следовало ожидать, на шаг и на ходу стала пощипывать попадавшуюся ей по дороге траву.
Ночь уже давно спустилась на землю. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь глухим рокотом морских волн, перекатывавшихся через прибрежные камни. Полковник ехал вдоль берега по кратчайшему к Гальвестону пути. Дорога эта, днем обычно довольно людная, в этот ранний час ночи была совершенно пуста. Жилые строения, мимо которых проезжал полковник, то здесь, то там выступавшие из темноты, были плотно заперты, и в их узких окнах не видно было огня: рыбаки, уставшие от тяжелого дневного труда, рано отходили ко сну.
Лошадь молодого офицера, все больше и больше замедлявшая ход, набравшись смелости, в конце концов остановилась возле чахлого кустарника и принялась ощипывать с него листья. Эта полная неподвижность заставила наконец полковника опомниться и выйти из глубокой задумчивости, в которую он был погружен.
Оглядевшись, чтобы сориентироваться, он, несмотря на темноту ночи, без труда убедился, что находится еще очень далеко от того места, куда был направлен его путь. На расстоянии ружейного выстрела впереди виднелся домик с плотно закрытыми ставнями, сквозь щели которых можно было заметить огонь внутри дома.
Полковник нажал на репетир 1 своего хронометра, и часы пробили полночь. Ехать дальше было бы безумием с его стороны, тем более что не представлялось никакой возможности найти лодку, которая переправила бы его через бухту на остров. Раздосадованный напрасной потерей времени, — потерей, которая могла в том случае, если бы сообщение Ягуара оказалось правдой, иметь серьезные последствия, — молодой офицер, проклиная свое невольное промедление, решил подъехать к возвышавшемуся перед ним зданию и сделать попытку найти перевозчика.
Закутавшись плотнее в свой широкий плащ, чтобы защитить себя от сырого воздуха, долетавшего с моря, полковник подтянул поводья и, дав шпоры лошади, направился рысью к намеченной им цели. Переезд его был коротким, и путешественник вскоре приблизился к видневшемуся в отдалении зданию. Но когда он был от него всего в нескольких шагах, полковник, вместо того, чтобы подъехать прямо к воротам, соскочил с лошади, привязал ее к дереву, поправил пистолеты, торчавшие за поясом, сделал большой крюк и по-волчьи прокрался к одному из окон этого здания.
В эпоху брожения умов в Техасе прежняя доверчивость населения совершенно исчезла, уступив место полной недоверчивости. Времена, когда двери всех домов были гостеприимно открыты для иностранцев, прошли бесследно, и традиционное радушие временно сменилось подозрительностью и скрытностью, а потому со стороны любого пришельца было бы очень неблагоразумно явиться в незнакомый дом, предварительно не убедившись, что в нем живут друзья. Что касается полковника, то из-за своей формы мексиканского офицера он в особенности должен был соблюдать крайнюю осторожность.
Здание, к которому приблизился полковник, было довольно большим и не носило на себе тех отпечатков бедности и запустения, которыми так часто отличаются жилища испано-американских колонистов. Это был четырехугольный дом с итальянской крышей и небольшой галереей; стены его были оштукатурены и приятно ласкали глаз своей белизной, резко оттененной листьями винограда, которыми были покрыты стены здания. Дом был окружен полуразвалившейся изгородью; надворные строения были просторны и содержались в образцовом порядке. По всему было заметно, что владения эти принадлежали человеку зажиточному.
Как уже было сказано, полковник крадучись приблизился к одному из окон дома; ставни этого окна были тщательно закрыты, но, тем не менее, они были не настолько плотны, чтобы не дать заметить по той узкой полоске света, которая проникала сквозь щели наружу, что внутри дома еще бодрствовали.
Но напрасно полковник пытался заглянуть в эту щель: он не мог ничего увидеть; зато он мог слышать совершенно ясно то, что говорилось в доме. И первые слова, дошедшие до него, показались ему, по всей вероятности, очень важными, потому что он весь превратился в слух, боясь пропустить хоть что-нибудь из происходившей в доме беседы.
Воспользовавшись еще раз нашим преимуществом романиста, мы войдем в этот дом и дадим нашим читателям возможность присутствовать при происходившей в нем странной сцене, самая интересная часть которой, к великому неудовольствию полковника, должна была остаться для него тайной.
В довольно маленьком зале, слабо освещенном чадившими светильниками, находились четверо людей. Лица этих людей были темного цвета, глаза имели дикое выражение; одеты они были в костюмы вольных стрелков. Трое из них сидели на бутаках 2, поставив ружья между ног, и слушали четвертого, ходившего неровными шагами взад и вперед по комнате с заложенными за спину руками. Широкие поля фетровых шляп, которые носили трое первых стрелков, и темнота, царившая в зале, с трудом позволяли рассмотреть черты их лиц, а также судить о выражении их физиономий. Четвертый был с непокрытой головой. Это был человек лет сорока, высокий, хорошо сложенный и, по-видимому, обладавший необыкновенной физической силой; целый лес черных курчавых волос падал на его широкие плечи. У него был высокий лоб, прямой нос и черные проницательные глаза; нижнюю часть его лица скрывала всклокоченная длинная борода. Выражение лица этого человека было гордым и смелым, внушающим уважение, граничащее со страхом.
В описываемую нами минуту человек этот был, по-видимому, чем-то сильно разгневан. Брови его нахмурились и сдвинулись в почти прямую линию, щеки его были бледны и временами, когда он, видимо, был не в силах овладеть своими чувствами, глаза его метали молнии, что заставляло троих его собеседников смиренно опускать голову. Это последнее обстоятельство свидетельствовало о том, что они по каким-либо причинам находились в положении подчиненных этого человека.
В тот момент, когда мы вошли в залу, незнакомец, очевидно, заканчивал спор, начатый, по-видимому, уже давно.
— Нет, — сказал он громким голосом, — так дальше дело не пойдет! Вы осквернили то чистое дело, которое мы защищаем, осквернили возмутительными жестокостями, которые вредят нам во мнении толпы и оправдывают всю ту клевету, которую наши противники распространяют о нас. Если мы будем брать пример с наших притеснителей, нам невозможно будет доказать народу, что мы действительно желаем ему добра. Как ни приятно бывает иной раз отомстить за нанесенное оскорбление, но если становишься защитником такого дела, как то, за которое вот уже десять лет мы проливаем нашу кровь, каждый должен отрешиться от самого себя и, забыв всякую личную ненависть, углубиться в великую народную борьбу! Я говорю вам прямо, без обиняков, что я, который первым осмелился подать голос за восстание и сумел внушить мысль о сопротивлении, я, который с тех пор, как возмужал, пожертвовал всем: состоянием, друзьями, родными в единственной надежде увидеть когда-нибудь мою страну свободной, — я откажусь от борьбы, загрязненной ежедневной разнузданностью, которую даже сами краснокожие нашли бы отвратительной!