Адольф Рудницкий
Чистое течение
I
На другой день после приезда в Варшаву Абель вышел на улицу, и, хотя война окончилась уже несколько месяцев назад, на нем по-прежнему был мундир подпоручика, по которому каждый мог легко догадаться, что он бывший пленный. Абель был высокий, сухощавый, круглоголовый, черноглазый мужчина с угрюмо-печальным выражением лица. Своей печалью лицо его невольно привлекало внимание.
Новый Свят встретил его такими же руинами, какие он видел еще вчера. Абель приехал из Лодзи. Каждый знает, что от Лодзи до Варшавы рукой подать. А сейчас связь между обоими городами лучше, чем когда-либо. Тысячи людей с тысячами дел ездят ежедневно туда и обратно, движение регулярное и очень оживленное. Можно было бы предположить, что житель Лодзи, даже не выезжая из своего города, по одним рассказам может представить себе, как выглядит разрушенная Варшава. Нет. Таких разрушений представить себе невозможно.
Лишь только поезд приблизился к Варшаве и показались первые остовы сожженных домов, Абель онемел. Его охватил ужас. То, что он увидел, нельзя было выразить словами. После уцелевшей Лодзи в этом зрелище было что-то, что не укладывалось в сознании. Он несколько раз повторял себе: «За тем углом все это кончится». Но это не кончалось ни за тем углом, ни за следующим — руинам вообще не было конца. Казалось, что в этих развалинах — домах, улицах, кварталах — таится какой-то космический гнев, — гнев бога, взывающего с горных высот. От пустых комнат, от набухшей в них земли, от оконных проемов веяло ужасом и смертью, мрачной тоской трупов.
Вчера Абель несколько часов глядел на то, что осталось от города. В его памяти ожили руины, которые он видел еще в детстве, в годы первой мировой войны.
В вымерших, обгоревших домах он находил давно знакомые черты истории. Неожиданностью, невероятной неожиданностью явилось тут само количество — на этот раз сожжены были почти всё дома.
На Новом Святе дома эти пусть сожженные, но все же сохранились. Некоторые из них были изнутри красными, словно облупившиеся горшки. Там, где не хватало одного или двух-трех домов, их можно было все же представить. Местный житель, вернувшись сюда и вглядевшись внимательно, мог, не задумываясь, сказать: «Вот здесь…»
Но когда Абель, миновав площадь Красинских, приблизился к Варшавскому гетто, он, уже несколько привыкший к виду других кварталов этого «самого разрушенного в мире» города, оглядевшись, не поверил своим глазам. Не было домов, ни более обгоревших, ни менее обгоревших, ни более разрушенных, ни менее разрушенных, — вообще ничего не было. Ни стен, ни труб, обычно таких долговечных, ни очертаний улиц, ни тротуаров, ни трамвайных линий, ни площадей, ни дорог, ни одного остова, ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Не было никаких признаков созидательной деятельности человека, по которым можно было бы определить, где ты находишься. На необозримой территории теперь не было ничего, кроме развалин и обломков кирпича, покрытых клочьями жести, желтой и серой, как сыромятные воловьи кожи. Город был стерт, снят с лица земли, как палатка с луга. Там, в центре, были хотя бы останки, тут и останков не было. Здесь город был уничтожен, камня на камне не осталось. Там, где прежде стояли дома, теперь высились груды щебня. И, хотя на этом покрытом щебнем поле покоилось больше мертвых, чем на сотнях кладбищ, ничто здесь не напоминало кладбища. Вместо города, чей смутный, обманчивый и туманный облик все еще стоял перед глазами Абеля, была пустыня. И Абель уже не испытывал желания разыскать дом, где жил когда-то, желания непонятного и в то же время сильного. Прежде чем людей сравняла смерть, их сравняло страдание. Здесь нельзя было оплакивать кого-то одного. Абель присел на груду кирпичей. Вокруг царила мертвая тишина, и единственным голосом жизни был шум воды, текущей по канализационным трубам. Где-то вдали между грудами щебня гуськом пробирались люди. Над городом, превращенным в ничто, нависло хмурое и холодное небо.
Словно сквозь сон Абель услышал шаги. Он нехотя поднял голову и увидел идущую в его сторону женщину. Внезапно охвативший его испуг сменился надеждой, которой он не верил. Впрочем, он и верил и не верил одновременно. И по-прежнему не двигался с места. Он встал лишь тогда, когда женщина остановилась возле него. И хотя Абелю казалось, что он с плачем бросился к ней навстречу, на самом же деле он не двигался с места.
Только зрачки его глаз то сужались, то расширялись. Так бывает в минуты глубокого волнения.
Она первая окликнула его, и, как прежде, звук «б» в его имени почти не был слышен.