Потому что моя сестра была вечно усталая и у неё не было никого, кто закупал бы для неё продукты.
Потому что хомяк утонул в моём ведре с водой.
Потому что мой толстый зад ничего не оставил на целлофане Клэр.
Потому что Басти диагностировал у меня генетические проблемы распределения жировых масс.
Потому что Борис в меня влюбился, но в твёрдой уверенности, что я ношу 44 размер.
Потому что Виви каждый раз находила себе самую ерундовую работу и всё время снабжала деньгами этого бездельника Макса.
И потому что Бирнбаум и Анника Фредеманн были вместе.
Да, и последнее показалось мне, пока я плакала, самым печальным из всего этого. Бирнбаум и Анника Фредеманн, совершенная блондинка и двойник Джорджа Клуни – это было абсолютной и колоссальной причиной для рыданий.
Только я до сих пор этого не понимала.
Бирнбаум нерешительно положил мне руку на плечо. Тыльной стороной ладони он стал поглаживать мою щёку, и это меня так смутило, что у меня высохли слёзы. Лишь плечи ещё вздрагивали при всхлипываниях.
В этот момент – сидя меж улиток на траве, с размазанной косметикой на залитом слезами лице, выдавивши пару несвязанных предложений о мёртвой крысе – я была далека от того, чтобы почувствовать хоть тень неловкости. Вам, конечно, такое знакомо – начиная с какого-то момента, а именно когда человек уже давно совершенно осрамился, ему уже ни от чего не будет неловко. Я посмотрела на Бирнбаума так, как будто видела впервые. Его упрямый лоб, кустистые брови, прямой римский нос и энергичный подбородок, который в это время дня всегда покрыт трёхдневной щетиной.
Как давно я в него влюблена?
Наверное, с того самого момента, когда он впервые обратился ко мне. Я просто была слишком разумна, чтобы это заметить.
– У меня есть идея, – сказал Бирнбаум, не прекращая гладить меня по щеке. – У вас ещё есть этот лак?
Я посмотрела на него сквозь пелену слёз.
– Не знаю. Может, остался ещё в комнате моего брата. А для чего?
– Мы можем просто переделать слова. – Он поднял одну улитку и протянул мне. – дайте мне лак, и из «bitch» получится «bliss», – сказал он. – Это ведь лучше, чем натирать их растворителем, да Йоханна?
Никто не произносил моего имени так красиво, как он.
– Эта прекрасная идея! – Я в восторге вскочила на ноги. – Я сейчас вернусь. Никуда не уходите, хорошо? И проследите, чтобы улитки не разбежались.
Не дожидаясь ответа, я понеслась в дом, прямиком в комнату Филиппа.
– Тссссс, – прошептала моя мать, сидевшая на стуле у окна. – Он как раз спит.
– Мне это как-то без разницы, – заявила я и стала рыться в его письменном столе, не обращая внимания на мать. Да, рядом с нетронутым учебником по биологии я нашла лак. Я побежала назад так быстро, как только могла. Бирнбаум послушно сидел на газоне и сортировал улиток.
– Из «blood» мы сделаем просто «bloom», – сказал он, забирая у меня один лаковый карандаш. Это значит «цвести» – такое слово можно оставить.
Я сделала из «bitch»-улитки счастливую «bliss», с двумя особенно большими и жирными S на конце, а Бирнбаум одним красивым росчерком превратил «demon» в «lemon».
Мы оба пришли к выводу, что «night» и «black» можно считать нейтральными словами, и что все улитки, надписанные Филиппом, а именно «heart», «her», «him», «day», «light» и «happy», тоже могут беспрепятственно покинуть цветочный горшок.
Бирнбаум нерешительно вертел в руке улитку «sarcitis».
– При некотором старании из миозита можно сделать каприс, – сказал он. – Делать?
Я кивнула, переделывая «break» в «bread». Во мне начало расти мирное чувство – как перед пасхой, когда вся семья собиралась на кухне, чтобы красить яйца. Я попыталась упорядочить свои запутанные мысли.
– Почему вы, собственно говоря, пришли? – спросила я. – И как вы узнали, где я живу?
– Ваш адрес я нашёл в вашем личном деле. Что это недалеко от меня, я понял ещё раньше. – Бирнбаум опустил свою улитку в траву. – Я просто хотел узнать, как у вас дела. Вы сегодня после обеда выглядели так плачевно. Да вы, собственно, всю неделю были какая-то не такая. Сегодня утром на редакционном совещании, когда Бекер демонстрировал фотографии со спа-хутора, вы были мыслями где-то далеко.