– Мне надобно найти Монетти, – говорит Жан-Батист.
– Могильщика? Так у вас и вправду на уме что-то серьезное. Не беспокойтесь. Монетти найти легче всех в Париже. Давайте-ка выйдем на воздух. Можете купить нам обоим по рюмочке чего-нибудь подкрепляющего.
Опираясь на руку органиста – без этого и впрямь не получается, – Жан-Батист возвращается к двери в северной стене. Нельзя сказать, что он во всем винит церковь. Ночь была неспокойная, весь дом ходил ходуном, будто дул шквальный ветер, хотя никакого ветра на самом деле не было. Ему казалось, что кто-то скребется в дверь и даже в какой-то немыслимый час скребется в окно. А потом, ранним утром, он видит, что Лафосс уже стоит в гостиной Моннаров с ключами от церкви в руках. И это лицо не сулит ему никакого утешения…
Когда они выходят на улицу, закрыв и заперев церковную дверь, когда Жан-Батист может вновь доверять своим ногам и рассчитывать на свои силы, они поворачивают налево, к Рю-де-ля-Ленжери, а оттуда идут прямо на рынок. Через каждые десять шагов с органистом кто-нибудь здоровается, обычно женщина. При каждой встрече женские глаза пробегают по лицу молодого человека, идущего рядом с органистом, судя по всему, его нового товарища.
– Вон там, – говорит органист, показывая рукой, – можно поесть вкусно и дешево. А там, на углу, вам починят одежду и при этом ничего не украдут. А вот это цирюльник Годе. Прекрасно бреет. Все знают. Ну а это Рю-де-ля-Фромажери, куда вы идете, чтобы вдохнуть иной запах, отличный от аромата могил. Вперед! Будем дышать полной грудью.
Они оказываются на одном конце необычной, похожей на закупоренную жилу улицы, скорее переулка, чем улицы, и скорее канавы, чем переулка. Верхние этажи домов клонятся друг к другу, а между ними видна лишь узкая полоска белесого неба. По обеим сторонам в каждом втором доме открыта лавка, и в каждой лавке продают сыр. Иногда яйца, иногда молоко и масло, но сыр – всегда. Сыр выставлен в окнах, выложен на столы и тачки, горами возвышается на соломе, висит на веревках или плавает в бадьях с соленой водой. Сыры, такие огромные, что для них требуется нож, которым можно зарезать быка, сыры, которые черпают резными деревянными ложками. Красные, зеленые, серые, розовые или чистейшего белого цвета. Жан-Батист не имеет ни малейшего представления, каково большинство из них на вкус и откуда их привезли, но один вид он узнает мгновенно, и его сердце подпрыгивает от радости, словно ему встретилось знакомое лицо с родной стороны. Пон-л’Эвек! Нормандские луга! Нормандский воздух!
– Хотите попробовать? – спрашивает девушка, но внимание Жан-Батиста привлекла соседняя лавка, где женщина в красном плаще покупает небольшую головку козьего сыра, корка которого вываляна в пепле.
– А это, – говорит органист, наклоняясь ближе к Жан-Батисту, – Австриячка. Ее так зовут по причине сходства с нашей дражайшей королевой. И тут дело не только в светлых волосах. Эй, Элоиза! Познакомься с моим другом, чье имя я, к несчастью, позабыл и который приехал бог знает откуда, чтобы перевернуть всю нашу жизнь!
Женщина отсчитывает за сыр мелкие монетки. Поднимает глаза – сначала на Армана, потом на Жан-Батиста. Он покраснел? Ему кажется, что, наверное, сумел нахмуриться. Потом она отводит взгляд, берет свою покупку и уходит, пробираясь через толпу.
– Местные женщины, – говорит Арман, – ее презирают, отчасти потому, что их мужья могут купить ее на час, но главным образом потому, что она чужая, не такая, как все. Если бы она жила в Пале-Рояль, никто бы и бровью не повел. Полагаю, вы видели Пале-Рояль?
– Я о нем слышал. Но никогда…
– Какой же вы интересный объект для штудий, приятель! Прямо как один из персов у Монтескье. Напишу о вас в газете. В еженедельной колонке.
Арман широкими шагами идет вперед и, пока они проходят под контрфорсами церкви Святого Евстафия, громким и веселым голосом читает импровизированную лекцию об истории дворца Пале-Рояль – как сначала он был садом кардинала Ришелье, как герцог Орлеанский передал его своему сыну, как тот разместил там множество кофеен, театров и магазинов, как в нем всегда полно народу, как невыразимо он элегантен и какой это большой – самый большой – бордель в Европе…
Органист все еще описывает Пале-Рояль, когда тот вырастает перед ними, и они оказываются у одного из нескольких ведущих во дворец проездов, не шире Рю-де-ля-Фромажери, и через этот проезд они пробираются сквозь толпу в украшенный аркадами внутренний двор, в центре которого среди взрывов хохота как раз заканчивается представление театра марионеток. Издали Жан-Батисту кажется, что кукол заставляют совокупляться. Приглядевшись, он видит, что так и есть.