– Вы знаете мадам М.? – спрашивает один.
– Боюсь, что нет.
Поляки вздыхают, и каждый переворачивает карту. В глубине комнаты на шелковой обивке оттоманки две кошки проверяют остроту своих когтей. Жан-Батист с поклоном извиняется за беспокойство. А не угодно ли ему остаться и немного перекинуться в карты? Пикет, как ничто другое, позволяет скоротать время. Жан-Батист признается, что пытается найти выход.
Выход? Они смотрят на него и смеются.
Снова оказавшись в коридоре, он останавливается при виде женщины со взбитыми лиловыми волосами, которую в горизонтальном положении проносят через дверь. Ее голова оборачивается, черные глаза внимательно смотрят на него. У таких дорогу не спрашивают. По винтовой черной лестнице, каменной и узкой, Жан-Батист спускается на этаж ниже. Здесь на скамьях отдыхают солдаты, молоденькие ребята в синей военной форме дремлют, свернувшись, на столах, под столами и на диванчиках – везде, где нашлось место. Дюжина девушек бегут прямо на него, почти ничего не видя перед собой из-за охапок грязного белья в руках. Чтобы не оказаться сбитым с ног, он отступает (без стука и царапанья) в ближайшую дверь и оказывается в просторном помещении – большом, уходящем вдаль зале, где в огромных терракотовых горшках стоят миниатюрные деревца, наверное, целая сотня. Хотя он и северянин, истинный северянин, он уже знает со времен службы у графа С., что это лимоны. Их покрыли соломой и мешковиной в преддверии наступающей зимы. В воздухе витает легкий аромат, нежно-зеленый свет льется сквозь ряды арочных окон. Жан-Батист открывает одно и, взобравшись на бочку с водой, выпрыгивает наружу. Позади, во дворце, бесчисленные часы отбивают еще один час. Он вынимает свои. Это, как и костюм, подарок, только на этот раз от мэтра Перроне – по случаю окончания учебы. На крышке изображено масонское всевидящее око, хотя Жан-Батист не масон и неизвестно, масон ли сам мэтр Перроне. Когда стрелки указывают ровно два, часы начинают слегка вибрировать на ладони. Захлопнув крышку, он кладет их в карман.
Впереди, между подстриженными боскетами, слишком высокими, чтобы можно было взглянуть поверх них, бежит дорожка из светлого гравия. Он идет по ней, ибо больше идти некуда. Проходит мимо фонтана, в его чаше уже нет воды, зато полно палой листвы. Жан-Батист замерз и неожиданно чувствует усталость. Натягивает редингот. Дорожка раздваивается. Теперь куда? Между дорожек стоит небольшая увитая зеленью беседка с полукруглой скамьей, а над скамьей каменный амур, покрытый пятнышками лишайника, целится стрелой в того, кто сядет под ним. Жан-Батист садится. Снимает печать с бумаги, которую дал Лафосс. Там записан адрес дома, где ему надлежит снять жилье. Развязывает кошелек и высыпает на ладонь несколько тяжелых монет. Сто ливров? Или чуть больше. Он рад – чувствует облегчение, – ибо уже несколько месяцев живет на остатки своих скудных сбережений, задолжав матери и кузену Андре. В то же время он понимает, что эта сумма не свидетельствует об особом расположении министра. Ясно, что все просчитано точно. Это плата человеку, которым он теперь стал – подрядчику, государственному наемному работнику, разрушителю кладбищ…
Кладбище! Он все еще не вполне опомнился. Кладбище в центре Парижа! Этот жуткий погост! Бог знает, чего он ожидал по дороге сюда, работу над каким проектом предполагал получить – может, надеялся что-то построить в самом дворце, – но такое даже в страшном сне не приснится! Можно ли было отказаться? Это не приходило ему в голову, такого ответа для него просто не существовало. А что до того, каким образом выкапывание костей соответствует его положению, а также достоинству, присущему выпускнику Королевской школы мостов и дорог, ему придется научиться думать об этом поручении в более… абстрактном смысле. В конце концов, он человек, имеющий идеи и идеалы. Не столь уж невозможно воспринимать такую работу как дело важное и достойное. Осуществляемое для общего блага. То, что одобрили бы и авторы Энциклопедии.
К скамье слетелось около дюжины воробьев, распушивших на холоде свои перышки. Он смотрит, как они, мохнатые, прыгают по камням. В одном из карманов редингота – достаточно поместительном, чтобы отправить туда всех этих воробьев, – осталось немного хлеба, который он ел на завтрак в потемках, сидя верхом. Он кусает хлеб, жует, потом отрывает корочку и крошит ее большим и указательным пальцами. Склевывая крошки, птички словно танцуют у него под ногами.