Однажды Варвара застукала их... на медвежьей шкуре. Виду не подала, но с этого дня люто возненавидела крутобёдрую, пригожую лицом и телом, прислужницу. И, неожиданно для себя - ужаснувшись до холодка под сердцем крамольности возникшей мысли - взглянула на отчима по-новому: поджарый, холёный, седоватые усики, стальные глаза, сильные руки...
В предвкушении запретного она затаилась, чтобы не выдать себя раньше времени – любую победу надо готовить…
…Приручала по-бабьи. Откуда что взялось!
Провожая на службу, обнимет откровенно, поцелует в губы. Не поднимая глаз с трепещущими ресницами... А то постучит вкрадчиво в ванную – спинку потереть? – и войдет, не дожидаясь ответа, подаст свежевыглаженное шёлковое бельё, лаская взглядом мускулистое тело и едва сдерживая себя… Или заведёт подробные обсуждения кобелиных проблем Пирата, не сводя зовущих насмешливых глаз.
Вожделение нарастало. Скорей! Скорей кончать затянувшуюся игру. Залезть внаглую в постель, заставить его выкинуть из головы возрастные предрассудки…
Варвара потеряла сон и стыд. Голая расхаживала по ночам и, затаив дыхание у его двери, слушала, не решаясь войти. Возвращалась в раскалённую собственным жаром постель, через минуту снова вскакивала и шлёпала на кухню – попить – под недоумёнными взглядами сонного Пирата…
Адмирал был сбит с толку. Поведение Варвары бесило дерзостью напора - голозадая наяда шастает по квартире... Он же не мальчишка... Отчим, как никак… Окутывая дымом пространство и, не видя строчек, слушал звуки за дверью, вздохи… Выходил на балкон подышать ночным бульваром... Столкнулся в коридоре с Варварой:
- Простудишься…
- Ну, я ему и дала-а-а, - плотоядно гримасничая, вспоминала Варвара. - Он у меня до утра блеял ягнёночком… И волком рычал так, что Пират кидался в свалку. Мамочке и не снилось…
Они допили портвейн и пошли по бульвару к Самотёке. Нечаянно наступив на полу шинели, он извинился с нетрезвым смешком. Варвара истолковала по-своему:
- Плаща нет, а пальто сгорело, ха-ха!
- ?
- В скупку снесла. На Минаевский. И часы - настольные, настенные... А шинель – никогда! Хоть с голоду…
- Работать надо.
- А я работаю! - огрызнулась она. - Ты как думал? Платки пишу. Но платят хило...
…Незаметно оказались у Селезнёвских бань. В рюмочной, которая у местных звалась «Голубой Дунай». Шалман, каких много по Марьиной роще.
- Конец маршрута, - оживилась Варвара. - Ты спрашивал насчёт стихов? Сейчас будут поэты. А я не пишу, как он умер… Может, потом… когда-нибудь.
В дальнем углу заведения, за высоким круглым столом с потрескавшейся мраморной столешницей маялись трое. Ладонь под скулой, скучные глаза искательно взирают на входящих. На столе – набитая окурками пепельница.
- Барбара! Это кто? Не знаем...
- Свои! Садись, Володь.
Она отошла, пошушукалась с буфетчицей. Появилась бутылка водки. Уборщица вытряхнула пепельницу, протёрла стол, извлекла откуда-то стакан: наливай, Варюха.
- Если свой - сначала ему, - распорядился седовласый поэт.
Выпили.
- Давай Тютчева, Серёжа, - попросила его Варвара, - потом свои...
…Возвращались на Цветной поздно.
- Маленькая была, болела… корью, - вспоминала Варвара, - а он сидел у постели, полотенце мокрое держал на лбу… И читал мне… своё любимое… лермонтовское...
По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несётся,
Несётся на всех парусах…
Она горестно, по-детски, всхлипнула:
Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг;
На нём треугольная шляпа
И серый походный сюртук.
Варвара отёрла рукавом шинели слёзы, трубно высморкалась Пирату под ноги – тот от неожиданности дёрнулся в сторону.
- Тебе стыдно со мной... - сердито обернулась. - Как никак – водка с портвейном…
Нет, ему не было стыдно. Он поразился другому: это стихотворение было одним из любимых и памятных ему самому.
Путаясь в полах шинели и держась за его руку, Варвара продолжала:
- Боготворила, обожала за одно только это… Это потом уж захапала – из гордыни: что хочу – всё имею! Вот и имею...
***
…Жилось беззаботно и празднично. Бывали в театрах и ресторанах, на выставках и офицерских банкетах. Ездили на курорты, даже в Болгарию.
Варвара быстро вошла в роль молодой светской львицы своего круга. Верховенство закрепляла эпатажем, хулиганскими выходками. За свою «собственность» готова была глаза выцарапать. Могла подойти и ляпнуть во всеуслышанье, как в пивной:
- Слышь, ты! Корова сисястая! Вальсируй со своим пеньком. Ещё раз подойдёшь – нос откушу.
Не гнушалась и мелких пакостей – плеснуть на платье из бокала… Жёны и боевые подруги сослуживцев побаивались её. Вадим Николаевич смеялся: молодая, ревнивая, гарнизонной выучки не получила… За причинённое, впрочем, приносил извинения.
А ей всё было нипочём – как выпьет, совсем голову теряет.
…Учёбу забросила: интерес к предполагаемой профессии пропал. В группе не было ни друзей, ни подруг – её своей-то не считали, не любили за спесь и за глаза звали «шлюшкой адмиральской». Ведь сама хвасталась развесёлой жизнью и своими подвигами.
Вадим Николаевич предлагал заочную учёбу и трудоустройство в газету «Красная звезда». Она отказывалась. Работа – это постоянные командировки, разлуки. Ещё и ответственность. Нет и нет. Ей нравилась её жизнь.
Адмирал не настаивал. Он хорошо знал Варвару – стоит где-то пережать, надавить авторитетом – всё… И сносил её выходки, ублажал… Льстило её молодое, безграничное обожание.
Казалось, так будет всегда. Но…
Однажды в театре, прохаживаясь в антракте, он внезапно почувствовал себя плохо. Закружилась голова, потемнело в глазах. Прислонившись к стене, беспомощно высматривал в толпе Варвару – она была в дамской комнате. Он увидел на миг её тревожное лицо и, через силу улыбаясь, грузно сполз по стене. Подоспевшая Варвара, опустившись на колени, судорожно расстёгивала пуговицы на кителе, что-то кричала…
Смерть пришла с третьим звонком театрального антракта.
Ему не было и пятидесяти.
…На поминках Варвара, обезумевшая от горя и водки, скандалила. Выгнала мать за порог. Влепила пощёчину адъютанту Мише, который пытался утихомирить её. Скорбное поминание превратилось в пьяную свару. Сослуживцы Вадима Николаевича один за другим поднялись из-за стола, и ушли молча, не выказав желания делить скорбь с молодой вдовицей-падчерицей. Вероника Антоновна вздымала полные, оплывшие дряблым содержимым руки, изображая безмерность личного горя и призывая кары на голову своей распутной дочери.
…Жизнь кончилась. Вокруг – мрак, внутри – яд материнских проклятий и оцепенелое ожидание насылаемой кары. Забывалась водкой – её много оставалось с поминок. Подливала в блюдечко и Пирату. Он аккуратно лакал у её ног, нет-нет, поднимая в благодарности человечьи глаза. Потом засыпал, вздрагивая во сне.
Выли напару. Дни и ночи…
... Нетвёрдо держась на ногах, они вышли на бульвар.
Соседская сука Янда рыскала по газону, вынюхивая следы вчерашнего над ней надругательства. Варвара подошла к её хозяину – покурить вместе.
- Всё пройдёт, дочка… - вздохнул старик, не сводя глаз с резвящихся собак. - Что поделаешь – жизнь. Вот и Пиратушка твой… разговелся. Глянь, как с цепи, волчара.
Она хмуро оглянулась – Пират самозабвенно драл Янду на клумбе.
Прав, наверное, дед – жизнь…
...Варвара распродала ненужные вещи – румынский гарнитур, цивильную одежду Вадима Николаевича, запах которой сводил её с ума… Потом ушли дуром – ведь надо же уметь! – дарёные им драгоценности, роскошные шмотки: на кой ей теперь всё это. Не касалась только книг и его личного, офицерского – китель с наградами, кортик.