Благополучно прошла ещё неделя.
...Катится, дребезжит по коридору тележка с ужином. Кусок варёной рыбы с картофельным пюре. Пюре, правда, серое и кладут много. Но можно не доедать – не ругают. Ещё и кисельку с печеньицем. Кисель больно хорош – густой, с крахмальными бомбошками, сизоватый на цвет. Напоминает армейский, из концентрата «Чёрная смородина»…
Лежачим – опять уваженье – принесут на тумбочку. А есть, пить – сам решай. Народ хоть и болеет, но едят все исправно. И казённое, и своего, из холодильника, добавят. У кого, прости господи, запор, употребляют слабительное. Микстура «Ураган» ускоренного действия. Говорят, китайского производства. Огромной разрушительной силы…
Но это – для живости разговору, так сказать.
В холле по стенкам диваны, телевизор неисправно стоит.
После ужина посиделки – бабки, бабульки, гражданки... Как различать? Просто. Что на голове. Платочек чистенький или гребешком за уши прибрано – бабулька. Сельская, среди городских небойкая – стеснение. Бабки, те стрижены. В волосах – проплешины. Во рту – льготное железо. Многие, которые фронтовички. По отделению ходят в спортивных штанах и футболках. Языкастые – права качать. А гражданки – в причёсках, химия с заколками... Капризные. Всё у них плохо. «Лучше уж сразу… врачи неграмотные…» Продавщицы. Ходят парами, халаты до пят, блестят как ёлочный шар. На посиделках, среди простоты они вроде как нечаянно… мимо прогуливались.
Георгий Иванович уж, на что со всеми любезен: доброе утречко, как почивали, а к эти без симпатии. Вообще-то, расположен к дамскому полу – и разговор поддержит, и внимание окажет, уважительный такой. Сами-то друг дружку слушать – терпения нет. Вот и приладились ему жалиться… А иная, посмелей, заглянув в палату, попросит по-свойски:
- Иваныч, разотри плечо. Ноет, будь оно неладно… Погода, что ль…
Мужики переглядываются, ухмыляются… Не иначе – завидуют.
Вот и нынче, расселись по диванчикам, он – в серёдке. Склонил голову во внимании, поглядывает. В некоторых – волнение: изуродованные подагрой и работой пальцы беспокойно перебирают петельки, теребят пояски. Что они знали всю жизнь, эти женщины? Сносить нужду, гнуть горб, – хоть в деревне, хоть на производстве – растить детей, одолевать мужнину пьянку… Им полежать в больнице барыней, да если не особо болит, да навещают из дому, со вниманием – редкая радость.
Хочется поговорить, поделиться своим. Будет ли ещё возможность, бог весть…
–…Ждёшь, бывало, в окне. А он где-то пьян о й упал… Волокёшь... как на фронте...
Это тётка Груня вспоминает, как начиналась её семейная жизнь. Она войну прошла санитаркой... огни и воды. Вернулась, цела-здорова.
– Баньку топила, в постелю ждала… а он сапоги снять не может… – голос дрожит, будто вчерашняя обида. – Утром – одна злость. Сидит на лавке, мотается… Я у печи… Хлоп по заднице, похмеляй, мол, жана… да… того самого… Ну, я его и похмелила. Поленом, да не раз. Крута была… Больше не выходила, ну их… Мужики-то были, как не быть. Были. Хаживали… Жаловали. Один полюбовник и по сей день жив… Всегда спросит: «Как, Груня? Может, дровец? Крыша, не худа ли?» И дети. Трое... разных отцами. Такая вот жизнь...
Заговорили, перебивая друг друга. Некоторые с осуждением поглядывали на Груню: пьянка-то у всех, а коль жена – надо терпеть.
Георгий Иванович не знает, на чьей стороне правда, вздыхает. Придумали ведь – бог терпел и нам велел. Терпели – и что? Пьянка и озлобление, зачатые по нужде дети, растущие зверятами от нелюбви…
– Не-е-ет, девки! Вы уж как знаете, а я… за своё скажу, – вдруг вступает в разговор плотненькая бабулька. – Ране-то всё недосуг: трах-бах и побежал… Теперь я хитрей… Будь добёр, прежде погладь святое место, приласкай, небось, не к спеху. Сама я на ласку, ох как, отзывчива. Чую, зафыркал, запыхтел, лось старый… Ну, думаю, и тебе на пользу. Так и приучила на старости… Теперь день-деньской крошки сдуват да оглаживат всяко, рук не покладая. Вот так-то, девки! Так-то, подруги мои, не гляди, что шестьдесят… Живая ишо…
– Ой-ой-ой! Уж вот этого не надо – нежности телячьи! – всплескивает полные руки гражданка, бигуди под косынкой. – Я как вышла на пенсию – всё, сказала своему, хорош! Закрыто на заслуженный отдых. И живу на своё удовольствие – профилакторий, в Ессентуки – здоровье промывать, к сестре съездить на месяцок. Благодать!
– А он? Твой-то? К девкам на трассу, или имеет кого?
– Его дело! Лишь бы не лез – всю жизнь не обязана…
– Так и спите поврозь? Какая ты... томная, а, бабы? Глянь-ко!
– Второй год как помер, - гражданка крестится. – Пельмени доедал, вторую пачку, торопился, видать… Обнадёжила в день рождения… Поперхнулся, и…
– Сгубила мужика! Так и вдовствуешь, молодуха?
– Ходит один… по предварительной договорённости. Телевизор починять… Одна морока!
Георгий Иванович улыбается, переводит взгляд с одной на другую: кто жеманится, привирает, кто до старых лет радости не знал, у кого-то моглось да не случилось…
– Эх, девчата, что сказать вам, мои хорошие…
Подошло время вечерних уколов.
Со вздохами, разом превратившись в хворых и болезных, поднимаются они с насиженных мест и деловито, одна за другой, тянутся к процедурной.
09.04.2010 г.
СТАРИК
В тот день старик выглядел оживлённым, часто посматривал на часы. В положенное для посещения время он сел на кровати, обратив лицо ко входу, и замер. У него дрожали руки, он перекладывал их – то на колени, то рядом, на одеяло.
…И вот она вошла… Влетела, ворвалась, разметав рыжую гриву… Голые, крепкие как у юноши плечи, коротенькая туника. Ноги, опутанные ремешками. Стройные как колонны. Она походила на античную патрицианку.
– Дед! – устремилась она в его угол. – Де-е-д… живой…
Старик привстал на ослабевших ногах и обнял внучку. Провёл пальцами по медным от загара плечам, вдохнул запах её волос и, замерев от счастья, еле выговорил:
– Варюха… моя Варюха… Какая ты…
– Дед! Я необыкновенная! Ты лежишь тут и ничего-ничего не знаешь – я же в Италии была! – объявила она, сияя глазами. – Я влюбилась, дед! Как дура… – оглянулась на соседей, не скрывая сияющих глаз. – Выпьем за это…
Она в момент накромсала спелый ананас, разлила по чашкам «Кьянти».
– Его зовут Витторио… Не какой-то Витёк. Помнишь, в шестом классе был Витька Сечкин? Ботаник? Отдыхает… Витторио! Гондольеро! Он показал мне всю Венецию! Волшебно, дед! Ты веришь? Весь день и ещё ночь… Вот он, мой возлюбленный…
– Он? – спросил ревниво старик, всматриваясь в глянцевые снимки. – Ему же под шестьдесят…
– Хоть сто шестьдесят, дед! Ты не представляешь… как он смеется!.. поет!.. танцует!.. Знаешь, как он силён в любви!?
«Совсем взрослая… – опечалился старик. – Впрочем, а Суламифь… Джульетта…»
– Как ты тут, дед? Поправляешься? Пишешь? Всё эту свою грустную канитель про пионерское лето? Брось, на фиг, дед! Пиши про жизнь! Посмотри вокруг, посмотри на меня!
Она порывисто обняла его, вскочила, бросилась к окну, протягивая руки к цветущим ветвям. Обернувшись, вдруг сникла, вглядываясь в его лицо. На высокий чистый лоб набежало облачко, задержалось…
– Мне пора. На фест, в Монино. Ты не скучай, дед… Не будешь?
– Я так рад, Варюня, что напрочь забуду скучать. Прощай и не печалься, будь счастлива, моя хорошая.
Хотел ещё сказать, чтобы не горевала и не отчаивалась, когда в жизни выйдет обидно, больно… Чтобы загодя училась терпеть и сносить… Чтобы…
«Глупый старик…» - он выпустил её руки.
…За окном торопливо прострекотал мотоцикл.
– Пока, дед!
Утишая сердце, он долго лежал на спине. На тощей, седой груди нащупал две давние вмятины. Как от пули девятого калибра. Это были следы от чирьев, что мучили его в детстве, в пионерском лагере. Огромные, надутые, горячие – больно шевельнуться… А всё от сырой погоды, грязи немытого тела. Оттого, что, дурак, не пил рыбий жир…Мама, узнав, что он в лазарете, забрала домой. Потом он заболел малярией. За месяц стал желтый, как лимон. От хины. И горький.