Но всё утряслось.
Мать с новорожденным братиком встречали из роддома вместе. Съехались по обмену в трёхкомнатную, и пошла жизнь – душа в душу: тёща катала коляску, жена крутила котлеты, а папаша с «Жигулёвского» перешёл на «Невское».
Мальчонка рос базластый и страсть не любил купаться.
О других подробностях жизни семьи неизвестно.
Декабрь, 2008 г.
ПРИБЕЖИЩЕ СЛАБОДУШНЫХ
Стас с Коськой были гарнизонные пацаны. Присмотренные, обихоженные – мать не работала. Одежда, перешитая из отцовской, заштопана, пуговицы на месте. Стрижка – «под Котовского».
Стригла сама. На кухне у окна, замотав старой простынёй. Разболтанная солдатская машинка, скрипя и больно прихватывая за ушами, пробивала просеку за просекой, оставляя уступы лесенкой.
– Ну, мам… хватит… Больно же! – дёргался на табуретке «клиент».
Мать стукала согнутым пальцем в выстриженную полосу, «клиент» замолкал, и, изнывая под простынёй, нетерпеливо ворошил босой ногой кучки волос.
А первый, отстрадав своё, уже тёр хозяйственным мылом круглую, в боевых отметинах б о шку. Вокруг расплывалась мыльная лужа.
На лысой голове кепка, свободно проваливаясь, застревала на оттопыренных, тщательно промытых – мать проверяла! – ушах, травмируя свежие, саднящие раны.
Кепки-восьмиклинки, с пипкой по центру, мать шила из остатков старой шинели, которая пошла ей на зимнюю поддёвку под пальто. В козырёк вставляла – для жёсткости – куски целлулоида от старого отцовского планшета. Таких кепок не было больше ни у кого в гарнизоне. Ходили в них чуть ли не до зимы.
Учились братья на твёрдую четвёрку.
– Могли бы лучше, не тупые, – считала мать, но проверять уроки ей в голову не приходило. А вот за прогулы драла обоих, меньшего – в назидание.
У других матери отходчивей. Пожалуется училка – тут же и забудет, или поругает, для воспитания. А она – идёт с родительского собрания, по походке видно, что их ждёт… Высмотрят из-за угла, допоздна прошлындаются и – крадочкой… Куда там! Не прошмыгнёшь. Молча, деловито: хрясь одного, хрясь другого… Портупея отцова, верёвка бельевая, что под рукой есть.
Отец сидит за столом, хохочет. Мать выпустит пары, присядет, запыхавшись, и тоже рассмеётся:
– Хороши! Засранцы твои… – Но что было на собрании – молчит.
А он и не спрашивает: отлупцевала, значит, за дело. Тщеславия материного у него не было.
– Четыре – это же «хорошо», – рассуждал он. – Прогулы – другое дело… дезертирство.
За Таракановкой, речкой-говнотечкой, жил своей жизнью, убогой и беспросветной, рабочий посёлок кирпичного завода. Бараки, сараи, уличные сортиры, зловонные помойки… В этих клоповных бараках ютились женщины с пацанвой. Дети росли злыми, вороватыми: вечно голодные – безотцовщина, матери за гроши горбатятся. У гарнизонных, как-никак, отцовский аттестат, паёк. А сытый голодному…
Начиналось на футбольном поле.
Барачные ставили условие – играть на «шамовку». Если отказывались – задирались, насмехались: а-а, забздели, вояки! Кто ж стерпит…
А проигрывали – опять драка.
И каждый раз – до полной победы или позорного бегства с поля брани, как сложится.
– От, босота подзаборная! – бранилась мать, врачуя раны. – А вы что? Полено… или дрын какой…
– Мать права. Бить в лоб, чтоб глаза заливало. И спиной к спине! – давал установку отец.
В причины драк они не вникали.
Появлялись барачные и у гарнизонной бани – «шарить по окнам». Изнутри окна были закрашены белой краской, но только до половины. Так они что вытворяли – по очереди вставали друг другу на плечи, доставали из штанов и, жадно пожирая глазами распаренные женские тела, стучали в стекло.
Зал заходился визгом и воплями. А там – матери, сёстры…
За это били нещадно. Гнали до самой Таракановки, сбивали с ног, топили с головой в вонючей жиже.
…В следующий банный день всё повторялось.
Барачные рано получали половое образование: на их глазах по ночам и белым днём матери принимали солдатню. За котелок каши, за банку тушёнки, буханку хлеба – им же пожрать.
Мишка Каток, одноклассник, по-взрослому сетовал:
– К матери не идут, ироды… Старая стала… Придётся сеструхе.
…Они мстили, как могли.
Случались затишья – на 9-е Мая, в День Воздушного флота. Были и другие дни… Когда бились самолёты, и гарнизон замирал в оцепенении: чей экипаж?..
За похоронным оркестром шли вместе.
Но проходило время, и – от неизжитых обид, по вздорному поводу, а больше по привычке – вновь вспыхивала драка. Снова топот ног, воинственный клич: наших бьют! Сжаты кулаки, прищурены глаза, выдвинуты по-бойцовски подбородки – только не упасть… затопчут.
Братья мигом скатывались во двор и, смешавшись с толпой, неслись к пограничной говнотечке.
Мать, застыв у окна с половником в руке, горделиво провожала взглядом:
– Хороши!
…В драках они никогда не подличали, исподтишка не подлавливали, ногами упавших не крушили – ведь не немцы же они… Жалко.
Яшка Столб принёс как-то кастеты: отец отобрал в казарме. Повертели бандитское оружье, переглянулись.
– Берите, мудаки! Вас жалеть не станут, знайте.
Они знали – б ошки-то пробиты не раз… Но кастетов не взяли.
«Что это было, – вспоминал он потом, – благородство офицерских кровей? Или слюнтяйское слабодушие?
Лето проводили в пионерском лагере. Три смены. Гоняли до отбоя в футбол, купались, ходили в походы, шкодничали. Младшие по ночам, в палатах без света, пугали боязливых: «в чёрной-чёрной комнате…» Старшие водились с девчонками.
Будил горн. Строем на линейку. Строем в столовую. Дежурный сожрал чьё-то масло – в тихий час ему устраивали «велосипед». Или лупили. То же – за обоссанную постель.
В праздники и на родительский день устраивали концерт: отрядная песня «Взвейтесь кострами…», пирамида «Звезда» на сцене. После – матч, заплыв.
У Коськи тяга была к командирским должностям: звеньевой – лычка, председатель совета отряда – две… В совет дружины ещё не дорос.
А власть-то какая!
– Смирно! Шагом марш! – и все – шагом марш. А куда? Куда прикажут.
Дисциплину соблюдал строго: отбой, значит, ша! Никаких «чёрных». Галстук на ночь не снимал.
Стасу больше по душе – походы, костры, приключения…
В каждой смене пропадал кто-нибудь из малых. ЧП! В лагере переполох – ищут вожатые, ищут начальники… А находит каждый раз он, Стас. Целую смену потом ходит героем – купается, когда захочет, и режим для него не указ. Пионерки, что посмелее, норовили заманить под вечерок – целоваться.
…Потом раскрылось – сам эти «пропажи» организовывал.
Стас был «заказной», а Коська – залётный, случайный, мать говорила. И любила их – по-разному. Может, оттого с годами они стали чужеватыми…
А пока держались друг друга. После отбоя иногда встречались коротко. Стас приносил брату припасённое – печенье, пряник ли мятный – от полдника.
– В следующей смене буду звеньевым!.. – споро жуя, докладывал Коська о продвижении по службе.
Расходились, так и не признавшись, что скучают по дому.
В родительский день, заросшие, немытые, встречали мать. Уплетая домашние пирожки, перебивая друг друга, рассказывали лагерные истории.
Как бы невзначай оглаживала она худые спины, бегло шарила в волосах – не завелось ли чего?
– Ну, мам… Что мы – маленькие? – уворачивались, когда мать незаметно от посторонних стригла ногти, мазала зелёнкой болячки.
Она молча улыбалась, будто тоже стеснялась больших, отвыкших от неё, сыновей. И всё заглядывала, заглядывала в глаза… Забрать что ли?
Но наступало время отъезда и, скрепя сердце, оставляла. Отодвинув от себя, неловко, боком, влезала в автобус, отворачивалась – скорей бы уж…
Коська незаметно, из-за пазухи, поедал притыренные «Кавказские».
– Успеешь… – пинал его Стас.
– … Как на срочной службе – первый год мамкина титька снится, – утешал её отец. – Потом проходит.