Давно это было…
И зачем сейчас вспомнилось: ещё молодые морщинки матери, светлыми лучиками разбегающиеся от глаз, торчащая шпилька – вот-вот коса упадёт, зелёнка на указательном пальце… Броситься бы к автобусу, окликнуть:
– Выходи, мам! Мы тебя до электрички проводим. Да, Коськ?
Мать от неожиданности рассмеялась бы и… вышла. И они, болтая и беспрерывно хохоча обо всём, шли бы до станции… Целых два часа ещё были бы вместе!
Потом она рассказывала бы всем: а мой-то, Стаська…
…Но не шагнул к автобусу, не окликнул. Смотрел мимо и томился: когда же тронется?..
…Под полосатым, в засохших потёках, матрацем топырится слой вонючего поролона. Превозмогать боль и вонь не хватает терпения, он встаёт и бредёт по бесконечному ночному коридору. Из раскрытых палат слышатся стоны и сонное шепотанье.
За окном курилки, за административным корпусом – шоссе. Светящаяся цепочка огней. Совсем близко отстранённая жизнь остальных людей. Они спешат по мокрому асфальту, нетерпеливо сигналят, обгоняют друг друга. За огнями, за мельтешением «дворников» им не видна больница, не слышны стоны… «Не спешите, ребята! – хочется крикнуть в окно. – Ходите пеши, по травке».
Накурившись до рыжих мух в голове, пристукивая костылями, он минует затемнённый сестринский пост. Неспокойная сестра, не подымая головы от подушки, как в полусне, шепчет:
– Болит, милок? Может, спиртику? И ко мне, под одеяльце…
Он останавливается.
– С меня толку-то… под одеялом… – сипит прокурено. – Давай димедролу. Двойную.
Сестра зажигает свет, встаёт, вздыхая, с кушетки.
– Какой мне толк, милок? Я же милосердная сестра… Сколько вас на своём веку…
Вжавшись потным лбом в подушку, он беззвучно трясся в ознобе.
– Ну, чего сопли-то… – ругнул себя и вдруг почувствовал, как на пульсирующий затылок легла лёгкая прохладная ладонь.
Он повернул лицо.
Пустое небо в окне перечеркнула ночная птица. Взмыла, перевернулась в верхней точке и исчезла.
Июль 2009 г. – апрель 2010 г.
ТОЧКА НЕВОЗВРАТА
Вышли на станции Лихославль.
Шофёр долго, вприщур, всматривался в их лица, глянул с горькой усмешкой на пожитки и, поминая, быть может, «…от тюрьмы да от сумы...» кивнул:
– Залазь!
Долго ехали в кузове самосвала, перекатываясь от борта к борту, обдирая руки комьями застывшего раствора. Дорога в залитых колеях петляла меж болотистых низин, перелесков и заброшенных, бесхозных полей. Наконец, на взгорке показались строения: покосившаяся силосная башня, машинный двор.
У поворота шофёр притормозил:
– Дальше не могу. Вам – туда, – махнул он.
И они пошли, выдирая из вязкой глины затёкшие ноги. Неожиданно за спиной послышалось бойкое тарахтенье. Тракторишко глядел чуть живым. Всё на нём тряслось, бренчало. В кузове подпрыгивали сваленные запчасти. Казалось, вот-вот отвалятся и колёса.
Из раскрытой кабинки высунулся скуластый парень, и снова они услышали:
– Залазь!
– Нам бы до С...ки...
– В курсе, – улыбнулся парень и, сбросив с сиденья громыхнувший ящик, добавил, обращаясь к Александре: – Прошу в салон.
Аркадий поместился в кузове.
Трактор рванул вперёд. Грязь фонтаном брызнула из-под колёс. Парень продолжал улыбаться. Видно было, что ему хочется поговорить, расспросить.
У очередной свёртки трактор встал. Посерьезнев, тракторист как на ученьях, дал направление марш-броска:
– Прямо. Километра четыре. Речку перейдёте – лес. Туда не надо. Слева берёзовая роща, а с ней в обнимку – ваша С…ка. Лесовуха мы её зовём. А то – стемнеет... Чтоб не плутать. Фонарей-то нет, электрицкая сила! – Парень хохотнул на прощанье. – Ну, счастливо вам...
Трактор с подскоком, как хромой петух, дёрнулся и, пыхнув сизым дымком, стал удаляться.
Они переглянулись. Обоим, наверное, представилось, что парень спешит домой. Жена ждёт услышать знакомое тарахтенье – не поломалась бы в дороге плохонькая «Беларуська». Она, Маруся, с ясными серыми глазами, или Катерина, чернобровая, скуластенькая, уже и баньку истопила, и обед-ужин в печи. Дух пирогов за версту...
Где же ты, милый? Заждались…
…В поздних сумерках потянуло близкой прохладой, донеслось тихое журчание. Вот и речка. На том берегу, справа, темнел лес – «туда не надо...» Где-то тут и мост...
Они спустились к реке и, скинув обувь, вошли в воду. Хорошо после долгого пути опустить усталые ноги в освежающие струи, умыть лицо. Оглядевшись, увидели неподалеку лошадь, запряжённую в телегу. Стоя в воде, она неслышно пила.
– Прохожие? – заметила их возница. – Мостом не идите, разобрат… Бродом. А то, садитесь, сейчас она надуется… Пить – верблюд, а в телеге идить – коза... Вы, ходуны дальние, чьи будете? В С…ку или дальче? К Култыгину? Воно как... – протянула она. – Схоронили Култыгина-то... Ещё по весне. Воды-ы в могиле... Поплыл Николай Егорыч, царствие ему... Как помер – и всё: место свободно. Да кто ж сюда пойдёт? Апостол Павел? Ни! – Застеснявшись неожиданного многословья, старуха потянулась с передка, погладила лошадёнку: - Ну, будешь идить, коза косожопая?
Лошадь, наконец, подняла голову, покосилась блеснувшим в темноте глазом и тронула.
Дорога от речки шла на подъём. Под колёсами захрустел гравий. Аркадий спрыгнул, и стал толкать повозку, помогая лошади. Александра тоже слезла. Молча шла рядом, держа, как ребёнок, его руку.
Силуэтами домов, кронами деревьев наверху угадывалась деревня. В окне ближней избы робко загорелся свет.
– Вот мы и дома, – со значением, построжавшим голосом молвила старуха. – Ваша изба последняя. А мне – направо… Что надо – спр о сите... Корина я, Елизавета. С богом, – перекрестила их в спину, вздохнула и легонько пошевелила вожжи: – Идить будешь?
Отделившись от забора, на голос подошёл одинокий житель.
– Култыгина? Пошли-те… А то… собаки, мать их…
Когда свернули по проулку, мужик вдруг остановился, икнул:
– Так он же… того… А дом – вон он, крайний.
В доме стоял застарелый дух самосада, печной золы и сырого тлена.
Александра, свернув куртку под голову, как была, повалилась, на коник. Проваливаясь в сон, успела шепнуть:
– Дома-а-а...
Аркадий ещё долго сидел на крыльце, курил, вслушиваясь в ночные звуки леса, в сонное дыхание деревни.
– Ну, что, Лесовуха? Принимай...
В тёмных сенцах он разыскал лопату и, подперев ею дверь, улёгся у порога.
По привычке бродяжих людей…
…Всю жизнь он перемещался – дом ребёнка, детский дом, специнтернат. Довелось и сидеть: два года на малолетке, пять – если всё сложить – на взрослой зоне. Жизнь учила красть, биться за кусок, за место, где уснуть. Учила нападать стаей, уходить от облав.
Не было на пустой земле у него ни родных мест, ни пристанища, ни близких. Но временами что-то звало, тянуло его, и он снова шёл, ехал... Неприкаянный.
И так больше тридцати лет.
Последний раз затомился на зоне, едва не наложил руки. Подорвал, и больше года погибал в бегах. Беглым ни к одной стае не прибиться, они в розыске... Свои же и сдадут за милую душу.
Этим летом, досидев полученное, – сам пришёл, надоело бегать – оказался в Москве, у трёх вокзалов. Ментовская справка в кармане, сидор за спиной... Походил, поглядел. Признал кое-кого у перехода. Выпили-добавили... А ночью в сквере, на Каланчёвке, попал на нож – отбивал женщину от своры таких же... Зачем полез? И сам не понял: ничейная, приблудилась ещё днём, вроде земляков искала.
Она и притащила его, порезанного, на чердак, где пряталась спать. Залила раны йодом, перевязала.
Выходила...
...Бежала Александра, в чём была: началось помешательство людей, убой русских. Жгли, насиловали, выгоняли из домов... Удалось сохранить документы и письмо родственника с обратным адресом: Тверская область, деревня С...ка.
До Москвы, в толпе беженцев из южного Казахстана, кое-как добралась. Бывшие односельчане и попутчики – кто куда... У каждого своё. А она, не изжив ужаса потрясений, оставшись одна, без денег, растерялась, утратила волю и… зависла, прибиваясь как собачонка то к одной, то к другой стайке бездомных людей, сошедших на последней остановке...