Зыркнул Иван злющим с похмелья глазом. Бросил вилку, поковырял противно в зубу. Закурил. Знал, что Катька – законная жена старшины Коптелова, посягательство ему послышалось в Нюсином предложении. Эх, Ваня… высоко себя вознёс...
– Ты не подумай чего… Я – так… – робко обняла его Нюся.
И впервые пригорюнилась… про себя.
…Отслужив положенное, Иван Боцак вышел из армии насовсем. Устроился по блату военруком в школу, в Ховрине. Вскоре женился. На школьной поварихе. Обзавёлся пропиской, стал москвич. Посыпались, как горох, детки.
У Нюси тоже случились перемены – съехала из своего барака. Как почётному донору ей дали однокомнатную. В Кузьминках, на Юных ленинцев. На новоселье Нюся плакала от радости: Ванечка-дроля пожаловал. Приголубил. Обещал проведывать, а ей... много-то и не надо, на том спасибо.
Проведывал, не сказать, часто, но разок-другой в месяц заглядывал. Ведь через всю Москву, считай. Нюся всегда на такси давала – как же, у Ванечки семья…
Деткам его, их трое народилось, она считала себя родной. Когда болели, свинкой или корью, приезжала нянчиться: Ваня звонил, чтоб была. Жене объяснял – дальняя родственница. Дети тоже её любили: и Светочка, старшая, и Ростик, – весь в отца – её тайный любимец, и Лидушка, самая малая.
Однажды Иван приехал утром, мрачный. Переживал, видать, аж с лица спал.
– Выручай, подруга... Жена зашла в тюрьму, – только и вымолвил. Объяснять, как да почему, не стал. Потом само узналось: кипящим супом товарку ошпарила. По злобе – не ладили.
Нюся уволилась – она в садике нянькой работала: два выходных и питание – и приехала выручать. Детки, давно переболевшие детскими болезнями, повырастали. Отцовская упёртость и жлобство, подлость матери с лихвой передались им. Тяжко ей пришлось...
Но всё равно, годы эти считала Нюся самыми счастливыми. И хозяйка, и спали вместе, чего уж там…
...Жене на зону Иван писал: «Освободишься – я её мигом налажу. Сейчас она из-за ребят. Ну, и мне, для здоровья – как без бабы-то… Сама не борзей, кому положено – давай. А то добавят». От Нюси всегда писал привет.
Выполняя мужнины наказы, жена заработала себе УДО*. Прибыла из мест нежданно, ночью. Вскочившей на звонок Нюсе с порога приказала:
– С вещами на выход! И чтоб духу... Попользовалась нахаляву – ша!
…Как говорится: шли годы.
Верная подруга погрузнела, прискучила. Появились другие – деловые, немногословные. Безо всяких там… Появились и новые заботы: бокс на Черкизовке купили, через год – участок на Клязьме. Начали строиться. Только крутись… У Нюси не бывал месяцами. А уж приедет – вот она вся тут, как прежде – любое желание:
– Голубчик, Ванечка! Радость-то какая! Как чуяла – беляши с пылу… Садись, рюмочку… Селёдочки с лучком… Закуси. Огурчика малосольного… Что не весел – головушку повесил? Может, заболел, не приведи бог? Или нужда какая?
_________________________________
* УДО – условно-досрочное освобождение
Эх, жить бы да жить с такой…
На полный желудок клонило ко сну. Он ложился на диван. Нюся, приглушив телевизор, укрывала его пледом и, присев в ногах, любовно и жалостно смотрела: устал… стареет. А забот на нём, бедном!
Через часок-полтора он поднимался, зевая.
– Может, останешься, Ванечка? Ночку… а? – с робкой надеждой, роняя слёзы, жарко шептала Нюся. – Иссохлась без тебя…
– Не могу, Нюсь. Войди в понятье.
…Как-то под Новый год у бокса объявился Васька Прохоров, кореш армейский. По всему – только от «хозяина». С большой отсидки. Стоял поодаль, курил, глядел…
Иван сразу признал дружка. Что-то дёрнулось под сердцем: хорошего не жди… Отвернулся, и сразу понял – зря, только слабость показал.
– Здорово, сержант! Не узнал? – Морда наглая, глаза воровски – ширь-ширь – по сторонам.
Торговлю пришлось закрыть. Сели в кафе у метро.
– Помнишь своё погоняло? – скалился Васька железными зубами. – Рыбий глаз! Теперь ты, стал быть, средний класс… Ну-ну… Ладно, наливай, сержант! Хули там…
Выпили по бутылке. Иван размяк: дружбан, Васька! А тот всё про подельника толковал, который ждёт в Кургане.
– Слышь, Вань… Мне бы хатку тихую… на недельку… Да бабёнку тёплую… Деньжат малость…
– Есть местечко… Нюську помнишь? Сейчас позвоню…
– ...Приюти на пару дней другана армейского, – велел он. – Выдь к метро, встретишь...
– А ты? Не заглянешь? Я бы…
– Сам – никак. За товаром ехать… Ну, давай! Ты уж там… это… расстарайся...
– Вон она… – не вылезая из такси, указал он на одиноко стоящую у перехода женщину в тёмном пальто и платке.
Простая душа, Нюся не сразу почуяла беду... Человек от Ванечки, проездом. Издалече, видать...
Не раздеваясь, Прохоров прошёл в комнату.
- Кудряво живёшь! Иван-то бывает? Или ещё кого греешь? – Голодными глазами он оглядывал тяжёлые ляжки под халатом.
- Не ваше дело! – озлилась Нюся.
-Чаво? – рванулся к ней Прохоров. – Щас узнаешь, чьё дело! Вякни только!
... Бил в живот, в лицо. Бил беспощадно, зверея от собственной ярости. Она рвалась к двери, к окну, тщетно звала на помощь...
Насиловал в кухне, под грохот мебели и истошный крик. Нюся умоляла оставить её, плакала, грозилась, что скажет Ивану... Он только скалился, ненасытный стервятник, и терзал свою жертву.
Как был, в сапогах, со спущенными штанами, Прохоров жадно курил.
– Ну, чьё дело? – щерился сквозь дым. – Будешь брыкаться – удавлю. Будешь, как надо – уважу... поживу с недельку. Глядишь и поладим. Давай наливай, хули там.
Опершись о косяк, сглатывая кровь из разбитого носа, Нюся стояла, ни жива, ни мертва, не в силах взглянуть в его волчьи глаза.
– Ты уж... там... расстарайся, – звучало в ушах.
...Пил он, не пьянея, сохраняя осторожность: спрятал ключи, оборвал телефон. Даже дверь в туалете оставлял открытой. Слышал во сне каждый шорох, казалось, он вовсе не спит. Когда водка кончилась, стребовав деньги, послал соседа-алкаша.
Нюся исхитрилась и незаметно сунула тому записочку.
Телефон Боцака молчал.
Другой номер принадлежал старику-ингушу...
...Два года назад при операции ему влили литр Нюсиной крови. Поправившись, старик узнал адрес донора и приехал. С цветами и корзиной фруктов.
– Скажи, дочка, что ты хочешь больше всего? Может, что нужно твоим близким? Муж, дети? Мать? – допытывался он. – Говори, дочка, как есть. Я всё сделаю.
«Был бы Ванечка жив и здоров...» - подумала Нюся, а вслух уронила:
– Одинока я... – И неожиданно для себя поведала о самом дорогом в своей жизни. Незнакомому человеку открыла сокровенное.
И про него, Ванечку, и про деток его – обо всём, чем жила столько лет.
Старик слушал, не перебивая, печально покачивая головой.
– Узнал, что ты мой донор, – наконец заговорил он, – сердился: зачем мужчине женская кровь? Сказали, из всех – самая лучшая. Ну, хорошо, я сказал... Узнал, сколько ты её отдала и сколько заплатили, опять сердился... Даром! Я понял, что ты одна и нуждаешься. Настоящий мужчина не позволит своей женщине продавать кровь. Ехал сюда, знал про тебя почти всё...
– Я не нуждаюсь... просто у меня её много. Вот и вам... пригодилась.
Старик достал из корзины огромный спелый гранат, чуть надрезал его, разломил:
– Каждый день ешь двадцать зёрен. Когда съешь, ещё привезу... Этот гранат мой отец сажал. – Он взял в свои сухие ладони её руку, чуть коснулся губами и поднялся из-за стола. – Ну, что ж, дочка... Всё у тебя есть и ты счастлива... слава Аллаху. Пусть будет так. Вот тебе телефон. Радость – звони, беда – звони. Когда умру – позвонят тебе. Будь здорова, дочка.
...Во двор въехала глухая чёрная машина. Из неё вышли двое молодых людей в строгих костюмах и скрылись в подъезде. Вскоре они появились, волоча Прохорова со связанными руками и верёвкой на шее. Пьяный Прохоров визжал недорезанной свиньёй.
Брезгливо взглянув, старик что-то коротко сказал по-своему. Парни ловко сунули ему кляп и бросили в багажник.
Из окон выглядывали люди – наверное, принимали происходящее за сериал.