Завис. В нетях.
...Тесное пилотское кресло. Заход на глиссаду. Последний?
Как напуганные вороной цыплята разбегаются люди. Разинуты рты.
Голос в шлемофоне:
– Подъём, Толик.
Бешеная дрожь сотрясает фюзеляж. Рёв, скрежет, яростный визг тормозов... Рельсы?.. Склонённое лицо в коросте и ссадинах. Огонёк сигареты.
– Пошли, Толик.
С платформы мечутся в окна фонари. В тамбуре вонь, мат. Кто-то падает под ноги. Лужи. Заборы. Собаки. Яркий свет иллюминаторов – сухогруз?..
Дошли.
– Спи, керя...
Тот же голос... Керя...
По стеклам веранды размазан неровный серый свет. Капли стекают одна вдогон за другой. Прорехи в крыше. На рваных краях капли зависают и, отяжелев, шлёпаются на пол. Щербатые некрашеные доски в налипших пёстрых листиках. Стол под клеёнкой. Кучкой яблоки. Рядом бокастый графин с чем-то светло-желтым. Ближе к краю, с его стороны – стакан.
Он дотянулся, скрипнув раскладушкой, ухватил всей пятернёй, помог другой рукой. Донёс. Стукнув зубами о край, выпил, медленно цедя, и прерывисто выдохнул. Благодарно прикрыв глаза, отёр слезу.
Крыша... Одеяло... Графин на столе... Кто?.. Где он?..
Снова выступили слёзы. Он их не чувствовал, только глотка дёрнулась.
Шаги на крыльце.
Он натянул тяжёлое засаленное одеяло, замер.
Вошла женщина. Широкая, черноволосая, с проседью. Села рядом на скамейку.
– Ну, гость дарагой, с приехалом. – Голос низкий, тягучий. – Живой? Будем познакомиться. Я – Асия. Тебя ночу Лёшка привёл. Помнишь?
– Лёшка? – прохрипел он пересохшим ртом.
– Харахон Лёшка, мой сасед. Друг, сказал. Самолёт летали... Спомнил?
– Харахонов? Лёшка... – В голове вяло заплескалось: самолёт... электричка... сухогруз... Пили... Спали... Мужик называл его: Керя... Лёшка?.. Живой, значит?
– Сам ехал рейс. Береги, сказал, харош чалвек. Приеду, сказал, заберу... Если атдам, – она мягко, застенчиво улыбнулась. – Я берегу! Ноч, ден сматру – живой, да?
Помолчала, разглядывая.
– Умыват нада, кушат. Харош женшина нада... Жит нада! Смотри, гость дарагой... смотри, да? – поманила ускользающим взглядом, поднялась, повернулась и... неожиданно легко нагнувшись, одним движением закинула халат на голову.
Перед его глазами взошла полная, закрывающая всё, смуглая луна...
Он закашлялся, и прежде чем в бессилии закрыть глаза, увидел дикие кущи, жарко распахнутое, алчно подрагивающее лоно...
– Харашо? - Она налила из графина. – Пей, да? Всё прадёт – я гавару. – И прикрыв халатом толстые колени, снова уселась. – Хочш касачок? На, затянис. – Полные, оголённые по локоть, руки совершали плавные кругообразные движения. Как в восточном танце.
Закружились и поплыли прорехи в крыше. Он снова погрузился во тьму.
Серая тень кисеёй легла на её лицо, губы горестно поджались, обозначив в уголках рта резкие полоски: не помнит... не знает... Она задумалась, шепча что-то. Потом, смахнув с галош налипшие листочки, позвала, просто, по-домашнему:
– Ставай кушат, Толик-джан.
Но он уже не слышал.
...Серый день ушёл, оставив незаметные сумерки, превратился в чёрную бесконечную ночь, в густой мрак с резкими болезненными всполохами.
Вытряхнув из шкатулки разные женские разности, что копятся годами, не находя применения, больше так, для памяти, когда на душе плохо и хочется плакать, Асия перебирала немудрящие драгоценности: искала аметист. Помнит, брошь была, с крупным фиолетовым, и на браслетах зёрнышки розового, в два ряда. Был ещё перстень, от отца остался, да не сохранился: подарила любимому на счастье, на светлую трезвую жизнь. Не получилось...
– Разотру, всыплю ему в питьё. А из этого, – она повертела под лампой брошь, любуясь сверкающими гранями темного камня, – из этого будет ему оберег...
Из книг и от людей Асия знала, что аметист ещё у древних считался талисманом, исцеляющим от пагубного недуга, когда человек не чувствует себя, не может прогнать тьму – тьма пожирает его.
Она погасила лампу, дождалась полной темноты, нашла в небе ночную звезду, поймала лучик от неё на камень и перенесла... ему на лоб.
– Будешь спасён... Там кто-то есть, кто тебя любит... Асия только даёт Свет.
Гудки пароходов, потерявших в тумане порт приписки. Стук колёс на ночных перегонах. Заполошные поезда норовят проскочить конечную остановку. Движимые непокоем небесные шары расстаются с балластом. Их несёт, несёт...
Туманы осели у чёрных заборов как неживой мартовский снег.
– Март... март... – робко стучало в мозг. – В марте хоронили отца...
Он долго лежал с закрытыми глазами, перемещаясь из осени за окном в далёкий март. Резкий треск залпов почётного караула, сдавленный вскрик матери... Вороньё над деревьями, поднятое стрельбой...
– Отец умер... А мать?.. Мои?..
И тотчас, сквозь обрывки видений, снов, издалека, из иного мира, явственно услышал голос:
– Моя любовь сохранит тебя... Спасёт... от болезни... тюрьмы... безумия... Слышишь? Я приду... Если... если это буду не я... Да святится Имя Её.
Он огляделся в поисках одежды и, не найдя, обернулся к ней.
Асия, затаённо следившая за ним, целую жизнь, - каждый вскрик в ночи, стон от боли тела, вздох, трепет век под утро - скоро-скоро запричитала.
Жалобно, тревожно. Протестующее.
Прямо над крышей закружил армейский вертолёт. Он знал, знал этот звук!
В панике, заметался по комнате. Натыкаясь на стулья, уронив вазу – брызнули астры вчерашнего утра, бросился к окну, задирая голову к потревоженному небу.
– Группа захвата! Живым не дамся!
Выскользнув из постели, Асия схватила его за плечи, с силой тряхнула:
– Не найдут! – подала стакан. – Пей! Спрячу...
...Пустая, припорошенная снегом, платформа.
Ни причалов, ни судов, подающих прощальные гудки по ночам... На месте стоянки сухогруза – четырёхэтажная общага.
Он одичало озирался вокруг.
Не слышно коварного стрекотания винтокрылых машин... Легли на курс, ушли без него... Туда, где его нет...
Асия – вполоборота, склонив голову, потеряв улыбку, – глядела ему под ноги: кроссовки драные... не по погоде...
Он подмигнул Барсику. Тот гавкнул в ответ, дважды как в цирке, усмехнулся с собачьим превосходством и указал лапой на приближающуюся электричку.
0 3.10.2007 г. - 08.08.2011 г.
Р А З Н У З Д А Н Н О С Т Ь
Держа в поводу молодую ухоженную ослицу, Амирхан вышел из последнего вагона электрички, пересёк пристанционные пути и ближней улицей направился к больнице. У входа в просторный больничный сад стоял указатель с фанерными стрелками, тыкающими остриями в разные стороны.
– Те-ра-пия. Нар-ко-лог Бру-дер-шафт Я.Е. 24 часа. Ги-не-ко-ло-гия. Ла-бо-ра-то-рия Мо-чи Кро-ви Ка-ла... – вслух по складам прочитал он.
Выбрав нужное, Амирхан посмотрел в направлении, указанном стрелкой, и ободряюще улыбнулся ослице. Вова – так звали его спутницу – звонко зацокала точёными копытцами по дорожке.
В глубине сада среди цветущих яблонь они увидели одноэтажное деревянное строение, крашеное когда-то в голубое. С торца – широкое крыльцо с балясинами, мраморными ступенями и оббитыми вазонами.
За столом, вкопанном в асфальт и покрытым цинковым железом, трое в халатах цвета «луна сквозь тучи» играли в домино и громко выражались на местном. Двое казались женщинами.
– Пацаны, гинекология здесь? – зычным голосом армейского прапора окликнул Амирхан.
Они переглянулись и продолжили игру.
Вова, переминаясь с ноги на ногу, пустила неприличный звук и затем продолжительную струю – долго терпела в электричке. Закончив, она сконфуженно отвернулась в сторону.
От стола раздался грубый хохот.
Амирхан погладил натруженную спину ослицы и, вскинув маузер, не целясь, выстрелил от бедра. Сбитый пулей дупель шесть-шесть улетел в кусты, никого не задев.
Трое в перепуге вскочили.
– Гинекология здесь, командир, – с солдатской готовностью доложил тот, что поставил дупель.
– Иа-иа-иа... – вздохнула Вова и наложила на мрамор кучу. Она знала заранее, что без стрельбы не обойдётся.