Однажды, прочтя моё сочинение, Галя Шуляк заметила, что в нём слабо раскрыт образ русской девушки-дворянки.
– Тебе не нравится Татьяна Ларина? Её ум, душевность, скромность?
– Она мне безразлична. Вот княжна Мэри…
– Тебе, наверное, и Печорин близок по внутреннему содержанию…
– Больше – граф Монте-Кристо. И Тарзан.
Галя обиделась – ей хотелось поговорить со мной… А мне – выпендриться. Выводы же я сделал много позже: если герой тебе безразличен, оставь его в покое; если женщина обиделась на тебя – не оставляй её в покое…
А к трескучим словам и словосочетаниям я и сейчас тяготею, грешен.
Первая моя самостоятельная «вещь» была детективом. Незадолго до её написания я прочёл шпионскую книжку. Названия, автора – не помню. Меня она захватила. Решил, что тоже смогу написать нечто… А главное – почувствовал неукротимый писательский зуд. За два дня, не отрываясь, в диком упоении от придумывания головоломных фантастических эпизодов, я написал двенадцать листов в клеточку! Щёки горели, ладони чесались, пальцы дрожали. Для усиления воображения я закрывал глаза, тёр затылок, гоняя в голове рой мятущихся мыслей, стараясь ухватить самое-самое… И скорее записать, не растеряв в пылу.
___________________________________________
* РОНО – районный отдел народного образования
«…Майор Петров засёк в толпе переодетого в советского гражданина капитана Кларка. Тот надел темные очки и прибавил шагу. Вот и подъезд. Подоконник. Тайник за батареей центрального отопления. Но что это? О, ужас! Коробка разорвана, жуки ползут по стене… Теперь всё пойдет прахом!
Кларк увидел в окно, как в подъезд вошли двое. «Руки вверх, мистер Кларк!» – сверху спускался ещё один, направив на него дуло пистолета ТТ…»
На обложке тогдашних школьных тетрадей красовался зловещий колорадский жук и призывы его уничтожать. По моей версии американский шпион Кларк был заброшен в СССР с контейнером личинок жука – вредителя лесов и полей, и распространял их с помощью своих агентов.
Финальная сцена допроса Кларка: советские контрразведчики засовывают ему в штаны горсть жуков-вредителей. И – УРА! – тут он во всём признаётся. Выдаёт явки, тайники и пароли, под угрозой утопления в солдатском сортире раскрывает секретную формулу американского химического средства против колорадского жука.
Изобличив Кларка и его шпионскую сеть, майор Петров едет к семье на дачу. Но отдых краток, снова враги…
Тетрадку я носил за пазухой. Перечитывал, ни слова не исправлял, испытывая глубокое удовлетворение и позуживающее желание срочно накатать вторую часть: «Кларк бежит из советской тюрьмы». В школе я никому про Кларка не рассказывал. Но услышать оценку очень хотелось…
Отец, прочитав первые строчки, многозначительно хмыкнул.
– Ты пока погуляй – я медленно читаю.
Они с мамой читали мой детектив долго.
– Серьёзное дело, – свёл брови отец. – Петров молодец, раскусил поганца.
– Ужасно… Кто пытку придумал? – спросила мама.
– Мы на девчонках проверяли. Визжат, уписаться…
– Фу, мерзость! Средневековье какое-то… Лучше напиши, как вы с папой на охоту ходили. Как у Пришвина.
Я понял…
Про то, как ходили с отцом на охоту, я не написал до сих пор.
Собирал, как Дина Рубина пишет, «…мимолетные образы, случайно подсмотренные гримасы… подслушанные фразочки, незавершенные сценки» и помещал их в записные книжки, не представляя, что когда-нибудь это может пригодиться.
– А теперь – «…усушка, – бормочу я, перелистывая страницы давней записной книжки, – лоскутки-обрезки… Щепочки…» (Д. Рубина – Ю.Х.)
В старших классах я выпускал стенгазету. Положенный официоз – комсомольская жизнь, успеваемость, дисциплина – поручал комсоргу или старосте, а сам писал мною же выдуманные байки. Или сатирические, слабо заостренные – чтобы не портить отношений – прибаутки на уровне «Лиза – подлиза…» В институте написал – неожиданно для себя – несколько стихотворений, соревнуясь в выразительности с приятелем, Витькой Устиновым. И назывались они чудн о: «Стансы», «Сонеты», «Веснянка». Дикая чушь!
Охотно писал письма родителям, подробно останавливаясь на красотах и достопримечательностях, избегая нежелательных для родителей тем. Письма я пишу легко до сих пор. Этот жанр нынче увял: есть мобильная связь. Интернет, наконец. А я пишу ручкой, на хорошей бумаге, подбирая вернейшие слова, чтоб они передавали мою тревогу об адресате, были искренни и уважительны. Пишу и никак не могу закончить: P.S., P.S.1, P.S.2… Вкладываю в красивый конверт и, когда опускаю в ящик на почте, говорю тихонько: «Лети с приветом, вернись с ответом…» Так оно лучше доходит.
Люблю сказать: держал переписку.
Институтская жизнь насытила до предела реальностью: учёба, море, спорт, джаз. И девушки – в широком смысле… Читал что и все: Ремарк, Хемингуэй, «Юность», толстые журналы. Нагибин, Трифонов, Казаков…
Помню, «Три товарища» прочёл в поезде «Москва-Калининград», на верхней полке. Кольнуло: написать про себя. Нас тоже было трое и девушка, которая трагически погибла…
Я сделал это несколько лет спустя, вернувшись в Москву. Получилось слезливое, излишне фактологическое. Долго таскал рукопись в чемодане. Изредка открывал, хватался переделывать. Помнится, через знакомых искал, кто бы взял её напечатать. Шестидесятые годы – в журналах, мне казалось, может получиться…
Однажды, после закрытия ресторана «Якорь», я задержался у гардеробщика – мы были знакомы. Старикан интересный, из «бывших». Выслушав мою историю, он дал телефон: звони, скажешь, от меня. Галина Платоновна Довлянская. Редактор чего-то там, старик точно не знал.
Уже на следующий день я стоял у ворот покосившегося особнячка в Чистом переулке. Дело было зимой, под вечер. На звонок дверь открыла горничная – по фартучку и наколке ошибиться было никак. Приняла пальто и провела в комнаты. Старинная обстановка, свечи, запах хорошего табака. И ещё чего-то, незнакомого, волнующего…
Ко мне вышла полноватая брюнетка, в годах, с папиросой. Пригласила сесть. Я протянул рукопись.
…Я пил чай, рассматривал книги в шкафах и слушал восторженное, часто перемежаемое пошмыгиванием, будто она готова была прослезиться:
– Какие глубинные чувства, какой стоицизм к извивам судьбы! Благородство!.. Ранний Хемингуэй! Вы читали «Праздник, который всегда с тобой»?
Закончив чтение, Галина Платоновна поцеловала меня и, немного успокоившись, предложила:
– У меня литературный салон… Будете ходить. Вы – седьмой. Счастливое число. Уклон футуристический, но пусть вас это не смущает. Повесть отредактируем и издадим сами. Вы рады?
Это был мой первый «выход» в окололитературной среде.
Особнячок в Чистом я посещал около года: среда, суббота…
Мы подружились. От неё я впервые услышал, а спустя годы прочёл у Бунина: «Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т.д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и т.д. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным».
Позже я написал о ней. Так и назвал: «Праздник, который всегда…» Довольно нахально – по моим теперешним представлениям. Написанное она не увидела – футуристический салон закрылся. Галина Платоновна неожиданно уехала на постоянное место жительства в город Сухуми. Не попрощавшись. Через какое-то время горничная сообщила её адрес, но я им, увы, не воспользовался…
Галины Платоновны давно нет на этом свете. И теперь, вспоминая ее, я шепчу: «Спасибо за все».
Свою калининградскую «историю» я написал заново уже в этом возрасте. «Отжал» нетрезвую слезливость, уточнил, сократил, поработал над стилистикой и… Исчезло главное – романтика юношеского восприятия. Осталась засушенная, как вобла с армейских складов, чуть ли не очерковая, разбавленная псевдомистическими намёками, откровенно слабая вещь. Правда, избавленная, от подражательства и невольного заимствования, чем обильно грешил первый вариант.