«…Тылом ладони человек стер со лба пот».
«…Лиса – бог хитрости и предательства, если дух лисы вселился в человека, род этого человека проклят. Лиса – писательский бог».
Пильняк учит – «как».
Вот он – ЛикЛитБез, мастер-класс, по-нынешнему.
«…Если автору надо, чтоб читатель нервничал, он может отправить его на Кузнецкстрой в час пуска первой домны. Если автору надо успокоить читателя, он может отправить его в Сталинск часом спустя, после пуска первой домны иль может оставить его на покойном московском диване…»
«Если автор захочет описать красивую женщину, наделив её фамилией Широконосова, – сколько не старался бы автор, читатель не поверит в ее красоту, фамилия погубит красавицу на бумаге».
«Нельзя описывать феодала капиталистическим лексиконом… не надо описывать телегу автомобильной терминологией – телега старше автомобиля, у неё есть слова её возраста».
«Читатель никак не обязан верить художнику. Автор должен убеждать читателя не уверениями, но свидетельскими показаниями. Читатель просит авторских восхищений ему не навязывать».
«Писатель должен интегрировать реальность, настоящую жизнь, правду, - свои чувства автор должен аргументировать не словами, но фактами, выкрашенными под правду, чтобы читатель имел о них моральное и фактическое суждение. И писатель должен изловчиться в условиях искусства так, чтобы читатель считал себя свободным в своих суждениях и не видел поучительного авторского «перста»…»
Толстой писал о романе Эртеля «Гарденины»:
«Главное достоинство, …кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, …есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык… он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой – другим, молодой парень – третьим, бабы – четвёртым, девки – опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да ещё каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов. И нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком…»
«Как поверить, что этот самый человек, – писал Бунин об Эртеле, – в юности двух слов не умел связать… писал с нелепейшими орфографическими ошибками?»
А сам Иван Алексеевич?
«Потомок знатного рода, – говорит Джимбинов, – он не получил даже среднего образования (из семи классов гимназии не окончил и четырёх...) И всё-таки Бунин был образованным человеком, не случайно подарившим русскому читателю образцовые переводы Лонгфелло и Байрона. (...) Начитавшись бунинской прозы, вдруг с удивлением чувствуешь, что тебе подменили зрение: начинаешь – хотя бы ненадолго – смотреть на всё окружающее пристальней и любопытней. Бунинская проза увеличивает остроту зрения его читателей».
Трифонов говорил:
«…Начала и концы. То, что требует наибольших усилий. Начальные фразы должны дать жизнь вещи. Это как первый вздох ребёнка… в конце должен быть смысл, итог. Пускай символически, иносказательно, эмоционально, …но надо… подбить бабки. Заканчивать вещь надо неожиданно и немножко раньше, чем того хочется читателю».
«…Искусство писать есть искусство вычёркивать».
Губерман, о том же:
Явились мысли – запиши,
но прежде – сплюнь слегка
слова, что первыми пришли
на кончик языка.
Говорю себе: копи слова, словечки – камни и камушки, отбирай. На прочность. И чтоб глазу хорошо… Учись сложить ладную постройку. От которой матушка наша, многолюбивая Русская Словесность, не испытала бы и самых малых огорчений.
А только тихую радость…
Для лучшей усвояемости предмета жена частенько подкладывает мне Бабеля, «…прекрасного стилиста. Над маленьким рассказом «Любка Казак» он работал таким образом: он написал, дал перепечатать на машинке, потом не оставил ни одного живого слова, и опять дал переписать на машинке, опять перекроил, и это(Ю.Х) продолжалось двадцать восемь раз. Это была настоящая работа над словом». (К. Паустовский. Как я писал «Колхиду»).
«…Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже (! – Ю.Х.) о собственной писательской репутации». (Г. Мунблит. Давние времена)
Кстати, Пильняк, Бабель... прошли класс художественной прозы Е. Замятина.
Тот ещё Ликбез!
По свидетельству Ю.Анненкова («Дневник моих встреч»), «...им (Замятиным – Ю.Х.) был организован в Петрограде, в Доме Искусств, класс художественной прозы. В этой литературной студии под влиянием Замятина, объединилась и сформировалась писательская группа «Серапионовых братьев»: Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, а также – косвенно – Борис Пильняк, Константин Федин и Исаак Бабель (...) Количество лекций, прочитанных Замятиным в своём классе, лекций, сопровождавшихся чтением произведений «Серапионовых братьев» и взаимным обсуждением литературных проблем (...) было неисчислимо (...) Я приведу здесь несколько заглавий из этого цикла: «Современная русская литература», «Психология творчества», «Сюжет и фабула», «О языке», «Инструментовка», «О ритме в прозе», «О стиле», «Расстановка слов»...
Замятин говорил своим студийцам:
«..Научить писать рассказы или повести – нельзя. Чем же мы будем тогда заниматься? – спросите вы. – Не лучше ли разойтись по домам? Я отвечу: нет. Нам всё-таки есть чем заниматься...
... тому, кто хочет посвятить себя творческой деятельности в области художественной прозы – нужно сперва изучить технику художественной прозы...
Мы займёмся, прежде всего, – вопросом о построении целых фраз в определённой тональности, тем, что в художественном слове принято называть инструментовкой...
Инструментовка целых фраз на определённые звуки или сочетания звуков – преследует уже не столько цели гармонические, сколько цели изобразительные».
О роли Замятина в развитии современной русской литературы Николай Оцуп писал:
«Вряд ли будет ошибкой назвать начало третьего литературного десятилетия в России студийным... Хорошо было начинающим стихотворцам: у них был незаменимый, прирождённый учитель – Гумилёв. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать (...) Тот и другой, твёрдо знали, что мастерство достигается упорной работой».
На следующем курсе самоучреждённого ЛикЛитБеза постараюсь разыскать текст замятинских «Лекций по технике художественной прозы».
Приходилось читать у многих авторов, например у таких «участников литпроцесса», как Нагибин, Довлатов, Казаков, Шукшин, что писательство – занятие скорее вредное для здоровья, чем полезное. Я здесь не имею в виду идеологические «проработки» советского периода, «ранжирование» авторов организациями СП и т.п. Речь идет конкретно о творческом процессе на стадии замысла произведения и его воплощения.
Не могу здесь не вернуться опять к Бунину. Вот как описывает Г. Кузнецова подготовку мастера к работе: «Подобно буддийским монахам, йогам, всем вообще людям, идущим на некий духовный подвиг, он приступал к этой жизни, начиная постепенно «очищать» себя. Старался всё более умеренно есть, пить, рано ложился, помногу каждый день ходил, во время же писания, в самые горячие рабочие дни, изгонял со своего стола даже лёгкое местное вино и часто ел только к вечеру».
Комментарии излишни.
Как любой процесс, основанный на накоплении энергии, писательство – занятие взрывоопасное. Будь то энергия положительная или отрицательная. Надо все время следить за стрелкой прибора пока она угрожающе дрожит у критической отметки. Нельзя бесконтрольно нагнетать, нагнетать – не думаешь о себе, подумай о читателе, он такой же человек, в конце концов.