Отцу, конечно, пришлось срочно умереть. А мне потребовались утешение, поддержка. Это было так трудно для Лены! Но я хотел к маме и отцу, потому что очень страшно, страшно и больно оставаться одному на белом свете.
Особенно порадовал Ленин аргумент, который должен был прогнать мысли о самоубийстве из моей головы: ты станешь врачом и сделаешь всё, чтобы люди как можно реже теряли близких. Ха!
Мы очень подробно обсудили мою дальнейшую жизнь без любимых родителей. И как-то так случилось, что Лене в ней отводилось место. И она к этому привыкла.
Я приложил много трудов и истощил весь словарный запас, чтобы пробиться к Лениному женскому естеству, которое было завалено, точнее, задавлено тоннами принципов, книжных и самостоятельно выведенных идей. Чёрт подери, я даже полюбил её за этот непрекращавшийся бой!
Образ Лихого отодвинулся на второй план, стал меркнуть, а потом исчез. Делов-то: заплатить умелым ребятам за фотографии, якобы сделанные во время свидания очень красивой, но беременной девушки с военнослужащим.
Измену Лена смогла бы простить, но оставить ещё не рождённого ребёнка без отца -- нет, никогда, это же смертный грех!
А она всё тянула и тянула с ответом на моё предложение руки, сердца, скромной жизни в качестве супруги участкового терапевта. И тогда я атаковал Лениных родителей.
Боже, если бы все крепости, которые мне приходилось в жизни брать с боем, сдавались так же легко! На Лену чуть ли не силком нацепили свадебную фату.
Семейная жизнь складывалась тяжело. В огромной четырёхкомнатной квартире всё же оказалось слишком много народу. Парализованная бабка требовала присмотра, братец-шалопай -- контроля, родители -- материальной помощи, так как девяностые годы обнулили нажитое и, ложась вечером спать, семья не знала, что будет есть завтра.
Тести, школьные учителя, пилили Лену за выбор вуза и намекали: не худо бы оторваться от учёбы и поработать в продуктовой палатке на улице. И денежки, и какие-никакие харчи. Им самим не с руки перед пенсией уходить из школы. Братец увлекался наркотиками. Бабка всё держалась за жизнь, отравляя квартиру миазмами полумёртвого тела.
И только я был светом в окошке: не пил и не курил, работал после учёбы и в больнице, и на скорой, мотался по частным вызовам. Пропадал сутками, а возвращаясь, совал тёще пару-другую тысячных: "Вот, мама, немного принёс..." Она благодарила, будто держала в руках миллионы. О суммах, оседавших в моём кармане, никто не знал.
Ленин брат сгинул в одном из притонов, бабка всё же благополучно скончалась. Когда я заканчивал ординатуру, инсульт и сердечный приступ переправили тестей к месту вечной прописки на семейном участке кладбища.
Жена, аспирантка родного универа, сказала: "Серый, у меня иногда такое чувство, будто с нашей семьёй чистоземельцы поработали".
Вот тогда-то я и узнал об уникальном явлении в истории нашего края, о подпольной группе революционеров радикально-экстремистского толка "Чистая земля". Ребята, помимо свержения монархии, были увлечены идеей чистки народа от всех, кто не смог бы строить новую жизнь -- больных, калек, дегенератов разного рода. Предлагали этакий ускоренный естественный отбор. А все, кто не смог его пройти, должны превратиться в перегной -- питательную среду для роста нового мира.
Во главе группы, как ни странно, стояла женщина, дочь крупного промышленника. Её прокляли родители, осудили за организацию поджогов в нескольких больницах и домах призрения, приговорили к каторжным работам.
Лена рассказала легенду об ужасном конце чистоземельщицы, и случился он -- кто бы мог подумать? - в моём родном городишке, который был тогда всего лишь станцией при российской железной дороге. Вроде бы каторжанки, шедшие с ней по этапу, связали её и поджарили на медленном огне из подручных материалов -- одежды, войлока, всякого мусора. И никто из охраны не услышал криков, не почуял дыма, словом, не заметил казни. Обгорелый труп исчез, расследование уткнулось в непреодолимую преграду -- события семнадцатого года.
- Да ну, ерунда, очередная байка, - сказал я тогда.
А сердце странно торкнулось в груди. Оно-то знало, что это самая настоящая правда. И с этой чистоземельщицей я встречался. Не единожды. Она сама нашла меня. Как и почему? "Темна вода в облацех".
- Вот уж нет, - ответила Лена. - Даже у Лескова есть наброски рассказа, сделанные на основе записей следователя. Но я не об этом. Вся моя семья оказалась негожей, лишней в жизни. Стала перегноем. А что ждёт меня?..
До сих пор в памяти её серьёзные глаза, в которых не было ни обиды, ни отчаяния, только желание понять...
- Ты мой прекрасный реликтовый цветок, - отшутился я. - Дождаться бы хоть одного семечка!
Тут я покривил душой: никаких плодов и семян я не хотел. Не ко времени. Да и сама женитьба оказалась ошибкой -- столько лет тянул на своём горбу занудливую, слезливую, погружённую только в свои переживания, ни на что не годную учительскую семью. Предотвращал, так сказать, превращение в перегной... Вот если б не огромная квартира в областном центре!
Лена занедужила после каких-то событий на работе, в которые я никогда не вникал. Сдала анализы. Я через своих поинтересовался результатами. Это был приговор.
Я пришёл домой ещё засветло, что само по себе было непривычным и тревожным для Лены.
Сел на сто раз перетянутый пуфик в прихожей. Оглядел громадные, в потолок, старинные шкафы из тёмного дерева, которые Лена всё порывалась выбросить и называла гробами. Я, конечно, не позволил. Они олицетворяли собой время, когда их владельцы были знатны, богаты, обладали властью. И слабый, на грани ощущений, запах, издаваемый древней мебелью, делал меня причастным ко всему, что отличало потомственного дворянина от черни. Эти "гробы" были мне роднее любого, кто когда-либо жил в квартире.
Лена вышла из кухни, не поднимая глаз. Потом всё же решилась посмотреть на меня и всё поняла. Тихо спросила:
- Лейкоз?
Я опустил голову так, что подбородок уткнулся в грудь.
Разыграть горе не составило труда: я сам оказался в очень сложной ситуации и мог пойти не свидетелем, а обвиняемым по делу о распространении наркотиков. И загреметь на нары было не самым плохим исходом. Гораздо хуже -- составить компанию тестям на кладбище. Или вообще оказаться вечным сторожем несуществующего клада на городской мусорной свалке.
По щекам потекли слёзы. Я растёр их ладонью.
Лена подошла и стала гладить меня по волосам, стильно подстриженным в одном из первых городских салонов красоты. Его владелица, моя любовница по совместительству, лично приложила руку к созданию имиджа "нового русского интеллигента".
- Серый, это жизнь... - прошептала Лена. - Она не вечна. Хотелось бы как можно дольше быть рядом...
Лена заплакала.
Я уткнулся лбом в её грудь и зарыдал громко, но вполне искренне.
Дурь всегда была нужна людям. Где человек, там и она. Государство уразумело нелепость и колоссальный вред андроповщины, распустило таможенные пояса, залило народ пойлом, которое хуже не только дури, но и любой другой отравы. Чинушам можно, а мне нельзя?
И потом, каждый волен отказаться от наркоты. Ну не силком же заставляем её покупать! А если есть потребность, стало быть, рядом и производство. Кто и когда пытался отменить законы рынка? И где он теперь?.. Жизнь всё равно возьмёт своё.
И я -- Я! - виноват в том, что люди изначально склонны к пороку?
Лена целовала мою макушку, пыталась успокоить. Но её слова были беспомощны, и она это знала. На лечение за границей нужны громадные деньги, которых никогда не найти в семье преподавателя университета и врача. Тому же государству раньше было недосуг разглядеть проблемы онкобольных. Ибо оно смотрело в космос. А уж теперь...