— Пап… Это лосось?..
— Лосось! — подтвердил отец. — Да ты что? Чудак… Счастливый ты. Тайменя поймал.
Домой они не спешили. Васька великодушно разрешил отцу нести свою драгоценную добычу, а отец отдал ему двустволку. На поляне они остановились. Васька сбегал за косой, сам напластал травы, сам собрал ее и сам понес, прижимая к животу и чуть не задыхаясь от густого вечернего аромата, источаемого широкими прохладными листьями, прямыми и вьющимися стеблями, цветами и облысевшими головками одуванчиков.
Во дворе егерь Балашов негромко переругивался с недовольной Машкой.
— А ты меня не пугай, не пугай! — говорил он, глядя на дверь сарая. — Я тебе не сосед, так рога и обломаю!
Машка в ответ бухала рогами в дверь.
— Нашел с кем связываться! — упрекнул егеря отец.
Балашов увидел рыбу и в комическом страхе полез, пятясь на крыльцо. Сел на верхнюю ступеньку, обхватил голову руками.
— Не! Не! — восклицал он. — Не разыгрывайте!
Васька занес в сарай траву, свалил в дальнем углу, где ее не смогут обгадить куры, обнял затрясшуюся от жадности козу и зашептал в мохнатое ухо:
— Ты хорошая! Я знаю. Только притворяешься дурой! Но со мной больше не притворяйся, ладно?
Машка боднула его рогом в бок, чтобы не мешал, и залезла на кучу. Тогда Васька справедливо обиделся, шлепнул притворщицу по белеющему в темноте заду и взвизгнул — отшиб руку.
…Отец светил фонариком, а Васька убирал свою старую постель. Потом собрал с балок несколько охапок свежего клеверного сена, застелил сверху рыжим солдатским одеялом и сел на него, чуточку умаянный, счастливый — от рыбалки, от похвал, на которые не скупились сегодня и дядя Игнат, и отец с матерью.
Отец что-то прошептал, погасил фонарик и исчез.
Васька разделся, залез в простынный вкладыш спального мешка и стал думать о своей рыбе. И только теперь он понял, что она не вернулась, не захотела возвращаться в далекое прошлое время из-за него, из-за Васьки. Она была очень, очень добрая. Она пожалела его и осталась. И почти не сопротивлялась, когда схватила ненужную ей блесну… И теперь ее никогда не будет в яме, нигде… Пусть и отец, и дядя Игнат ломают головы над загадкой — откуда взялся в Песчанке таймень. Ниоткуда не взялся и ниоткуда больше не возьмется…
Васька закрыл глаза и безутешно заплакал. Но плакал он уже во сне.
Друг Максим
Не ладилось у Васьки с другом. Рыбачили вместе, сидели за одной партой, лыжи мастерили, а не ладилось. Ссорились часто. Дулись друг на друга. Сходились — случайно как-то, ненароком, и тогда оба были счастливы. Ненадолго…
Да и познакомились они не самым приятным образом. Вспомнит Васька, как это было, и стыдно станет. Но это — когда в хороших отношениях с Максимом. А когда в ссоре — ничего и не стыдно.
Вот и сейчас переживает Васька новую обиду, старое вспоминает. Плохо ему. Одиноко. Тоскливо. Ну что за Максим такой! Все навыворот, все наперекор другим делает. Вчера у дяди Игната охотничий нож стащил. Балашов позвал ребят посмотреть чучело коршуна. Егерь подправил ему перебитое крыло, вклеил выбитые перышки. Здорово получилось, залюбуешься! Максим тоже любовался. А когда ушли — похвастался. Чужим ножом. Герой! Как теперь дядя Игнат без ножа будет? В тайге без него — как без рук. А на кого подумает?..
Ворочается Васька. Похрустывает клевер под суконным одеялом. Весь день промучился, голова разболелась. Не может он никаким делом заниматься, когда на душе тяжело. Сказал вчера Максиму, что вор он. И если не вернет нож, никогда больше дружить с ним не будет. «Да пошел ты!..» — ответил Максим.
Из-за Максима окаянного и коза с утра не кормлена. Вон разбушевалась! Разнесет еще сарай.
Тогда Машка еще маленькой была. Козленочком белым. Любила от Васьки прятаться. Не шкодила, как теперь, а только пряталась. Нырнет куда-нибудь — и не шелохнется. Ищи, мол!
Васька знал, чем ее выманить из тайника. Хлебом! С солью. Как только Машка учует хлеб — забудет, что спряталась, несется со всех ног.
Однажды вечером этим Васька и воспользовался: отломил от буханки большой кусок, присыпал его крупной солью и вышел на крыльцо. Красное неяркое солнце тяжело опускалось на лапы потемневших елей, давило все сильнее и сильнее. Казалось, что вот-вот они, прокаленные немыслимым жаром, не выдержат, порушатся. Но солнце потихоньку спускалось, а ели стояли не дрогнув, не шелохнувшись.
— Маш! Маш! — Васька поднес ломоть к лицу, тягуче задышал, наслаждаясь густым добрым запахом. Не удержался, оторвал зубами поджаристую корочку. Легка на хлеб! Шебаршнула за калиткой.