— Жизни не хватит, дожидаться этого вашего светлого будущего! — ухмылялись «проклятые частники», и не стесняясь никого, заправляли за ухо победитовое свёрлышко заместо карандаша. — В хозяйстве сгодится, — добавляли они, и краснея… от удовольствия, проносили через проходную баночку краски в оттопыренном кармане пиджака.
Не понимая того, что даже если то бралось не для себя лично, — мало ли, — забор покрасить во дворе или общую скамейку, это было всё одно нехорошо. Всё равно — кража.
Помнится, однажды, от желания поддержать, подкормить, соседка подложила мне в карман рабочего халата пачку сливочного масла. Ей и в голову не могло прийти, что я не то. что побоюсь, но не захочу брать.
— Это же нечестно! — глядя на неё с искренним изумлением, шептала я в автобусе, что развозил нас по домам, на что соседка смотрела не понимая, о чём это я, и искренне расстраивалась:
— То ж излишки! Жаль, пропадёт до следующей смены.
Ну, и пропало. Растеклось, пропитав половину полы халата, стекло на пол.
Не к месту припомнились наполненные слезами глаза одноклассницы, что из даты в дату с привычным надрывом читала Исаковского. Чтица так искренне покрывалась бледностию и нервным ознобом, что невозможно было не сострадать и ей, и Прасковье, а заодно и самим себе… Жаль только, что года эдак через два эта же самая девица, бросив в угоду своему разгулявшемуся либидо дитя, приковала его к батарее, а сама… Выходит, то была одна лишь игра в патриотизм? Выходит, что так.
— Дорогуша! Причём здесь этот вопиющий случай? Она просто непутёвая мать. А вот жить прошлым, это вывих психики. Негоже профанировать настоящее в угоду тому, чего уж не вернуть.
— Так я и не собираюсь возвращать что-либо! Я открываю форточки сердец, распахиваю настежь окна душ, дабы свежий ветер правды ворвался в дома.
— А дальше что? Простуда?
— Осознание, что одного хорошего только для себя безумно мало, что надо всегда стараться сделать что-то для всех.
— Однако… Много на себя берёте!
— Так в этом и заключается патриотизм! В ответственности за других, как за себя.
Мы были советскими или притворялись ими? Я — по сию пору — да! А вы? Каждый из вас?!. Молчите… То-то и оно.
Немного перца
— Вам поперчить?
— Непременно! Перца много не бывает!
— Надо же, какой вы…
— Какой?
— Пряный.
— Только не говорите, что вы меня обоняли исподтишка!
— Скажете тоже. Просто витает подле вас эдакое…
— Молчите лучше, а то мы не знает до чего договоримся. Будто я сто уж лет не касался мыла. Пойдёмте-ка, дорогой мой, подышим, поди засиделись взаперти, да у стола.
…Тянет душу «До» второй октавы, что распевает лес второй уж день… До излёта последнего месяца зимы ещё три седьмицы и одни нелишние никогда, високосные сутки, а округа во всю, нисколько не таясь, страждет весны. Погода нервна до того, что бросает её из мороза в изморось по нескольку раз на дню, отчего норовят проезжающие съехать по хляби с дороги в канаву, а тропки трясутся неготовым ещё студнем на ветру. Видно в них и проваренные осенью косточки веток, и лаврушка берёз, и душистый перец лещины, и хрен выбеленной на солнце щепы…
…У забора в саду, промеж диким виноградом и яблоней, устроила опочивальню молоденькая косуля.
Козочка стрижёт воздух ушами по сторонам, готовая в момент стряхнуть с себя одеяло набитого сухой травой сугроба и бежать, подкидывая повыше стройный покуда круп худыми ножками.
Дабы не сделаться плоше прочих, не потревожить прибившуюся ко двору доверчивую оленушку, отводишь взгляд неспешно, и по собственным следам отступаешь спиной наперёд ко крыльцу. Пусть её дремлет, в ожидании мамки Евдокии13. Та напоит водицей, осадит сугробы, укажет, где веточки пожиже да помягче, а там и свежей молодой травкой зеленей зелёного угостит.
И так налюбуешься на мир, надышишься, что заходишь с улицы в комнаты, полные тёплого до спёртости воздуха, окуренного душистыми бумажками, и в голове делается некое кружение от неловкости, из-за сравнения не в пользу домашнего устройства и лёгкой от того дурноты.
Откровенные, вольные запахи простора, среди которых и горох, коим раскидывает подле себя косуля, дрожа помпоном хвостика, и прелая, скисшая сыростью, жёваная плесенью листва, — одно лишь благоухание, коим никогда невозможно надышаться вдосталь или впрок.