«Заметили, — мелькнула мысль, — надо бежать, положу только на крыльцо кулек и… Но там так тепло», — я вдруг почувствовал, как замерз.
Кто-то вышел на крыльцо, и мое сердце подскочило к горлу: «Она?»
— Мальчик, — услышал я голос их домработницы, — иди сюда, тут тебе хозяйка милостыню велела передать.
Улыбаясь, и еще ничего не понимая, я шел к крыльцу.
— Вот, на, — сунула она в мои замерзшие руки яблоко, еще что-то, что посыпалось к моим ногам. — Ну, что же ты не держишь? Да у тебя нос и щеки побелели. Иди домой, иди с Богом, — она подтолкнула меня с крыльца. Но идти я не мог: что-то странное произошло со мной, чьи-то холодные руки словно сжали мое сердце.
Я не удивился, когда кто-то накрыл мои плечи и, ласково и непонятно приговаривая, повел за собой.
Звякнуло ведро… Потолок белый, а на нем зайчики отражаются от студеной воды.
— Пить, — сказал я, но оказалось, что не сказал, а пискнул.
— Господи, очнулся, — запричитала бабка Аксинья.
— Сыночек, — надо мной склонилось исхудавшее, словно из него кто-то выпустил воздух, материнское лицо.
— Ну что, сынка, показал задницу безносой, — захлопал надо мной красными глазами отец и шаркнул ладонью по небритым щекам.
Весь день они подходили ко мне и смотрели на меня глазами, похожими на Красавкины: добрыми и со слезой.
А вечером, как всегда, бабушка встала на колени перед образами. Она не знала, как я теперь понимаю, ни одной молитвы и сочиняла их, а вернее, сотворяла каждый раз заново. Вот и сейчас я с удовольствием вслушивался в ее хрипловатый, простуженный голос: «Господи, спасибо тебе за мальца. А и то правда, на что он тебе нужен: ни ума, ни силы. Уж коли нужна тебе душа грешная, не побрезгуй, возьми мою. Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще нее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас грешных…»
— Бабушка, слабо заговорил я, — а что такое вновь преставленная раба Божия?
— А ты не спишь, касатик? — еще не остыв от сотворения молитвы зашептала она. — Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая.
Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась: «Прибрал господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…»
— Как, — перебил я бабку, — она что же, умерла?!
— Умерла, внучек, умерла, — всхлипнула бабушка, — и похоронить-то было некому, миром похоронили.
— А что же, у нее и родных не было?
— Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, — бабушкина голова мелко тряслась, — она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки они. А какие же они кулаки, когда у них на 12 душ два живота — одна корова да одна лошаденка.
Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью: «От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем, да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то родителей трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали — и в детдом».
Глаза у бабушки слезились, и по морщинам стекали капельки, которых она не замечала.
— Муж после тюрьмы-то не зажился здесь на поселении. Она его как похоронила, еще держалась, а как узнала, что детдом, где их детки были, не успел эвакуироваться и его разбомбили, так и повредилась в уме. И не так, чтобы дурой стала, а словно заснула, да так и спала с открытыми глазами.
— Бабушка, — опять собрался с силами я, — а почему же она умерла, тоже тифом заболела?
— И… милый… коли бы так, а то ведь мученическую смерть приняла. Вот как ты тут маялся, спасибо ей, страдалице, что успела тебя привести, а то неизвестно, куда бы ты больной убрел-то, — бабушка опять стала дрожащей рукой гладить мое исхудавшее лицо. — Как уж она в тот вечер на вашем катке оказалась и не знаю…
— Да она всегда смотрела, как мы катаемся…
— Ну да, ну да… Эта-то шлындра начальникова со своими куклятками на коньках каталась. Ее птахи за руки взялись, да по речке бегом на коньках, а тут откуда ни возьмись Зина.