Раньше у нас такого заведения не было, чтобы на все праздники гужеваться в безделии, а тут чуть что, так они нас с Николаем уговорят на речку, да еще два бригадира с женами, да инженер ихний эмтээсовский. Мы-то, деревенские вначале по их прихоти, а потом и сами приохотились: плохо ли попивать-поедать, да бездельничать. А мужики наши, как ополоумели: вьюнами вокруг этой то ли мордовки, то ли татарки.
Сын поднял на мать невидящий взгляд. Она попыталась увидеть какой-то отклик в его глазах, но он опять забренчал значками.
— Странная баба была, Господь с ней… То начнет петь, прям чисто Шульженко, и голос похож. То под патефон учнет наших деревенских чурбаков танцевать учить. Они ей все ноги оттопчат, а она — ничего, терпит. Да ведь диво какое: они все прихоти ее исполняют с нашим удовольствием. А то вдруг убежит куда-нибудь, в уголок забьется и плачет, а чему, никто понять не может, да и сама, видать, не знала что за беда слезу из нее точила.
— Вот однажды…
— Мать, сколько раз тебе говорил, не трогай значков! Да, ты что-то мне сказала?
— Нет. Я сказала, не можешь ли ты меня свозить завтра в Серебрянку?
— Ты что? У меня два дня свободных, а ты со своей Серебрянкой… Чего тебе там делать, никого поди не осталось, все поразъехались…
Да, поразъехались. Даже странно, но в памяти живет там и боль, и радость, и мука самой лучшей ее бабьей поры. Глаза Варвары Степановны посветлели.
— Знаешь, Васятка, перед Пасхой последний четверг — это чистый четверг. Мать моя говаривала, что ныне не тело, а душу надобно росой отмывать… Ох, как же это надобно человеку: душу хоть раз в год перед ВОСКРЕСЕНЬЕМ — росой… Господи, что ж так душа-то болит, неужто отходит? — опять непрошеной ворвалась черная мысль. — Сынка, я тебе отдам те деньги, что мне на пальто собирали вы — все дети, свези меня в Серебрянку.
Глаза сына приняли осмысленное выражение:
— Ну, давай завтра посмотрим, как погода будет… — он опять стал перекладывать с места на место бирюльки.
— А как же это было? Да-да первомай. Собралась у нас вся наша разлюли-малина. Как же сердечко болело… На стол накрываю, а у самой сердце кровью обливается. Но перед приходом гостей принарядилась, мол, знай и наших. Уж больно хороша директорская жена, а мы тоже не лыком шиты. На смотр районный как ездила, справила себе обнову: платье крепжоржетовое, да лодочки черные. Хоть и непривычные мы, но надела на себя, как чуяло сердце…!
Вроде бы уж и не молодожены, но по любви замуж вышла, любя ждала с войны, каждую ночь ложилась с мыслями о Николае, просыпалась по ласке его тоскуя. Да и сейчас одного его мне надобно было. Но стала примечать я, что не больно-то спешит теперь он с работы из конторы своей, а зайду, так вроде стесняется.
— Вась, а чего ж меня было стесняться-то тогда, я ведь баба была ладная, а он меня выпроваживает: у него дела какие-то стали постоянные с новым счетоводом. А я как гляну на ее глазищи, так и подумаю: «Ой, соколик мой, ой, чует мое сердце, досчитаетесь вы с ней». Но закушу губы, да домой. Нож в руки и к его приходу пол выскоблю, как желточек. А его самого — все с улыбкой, да лаской. Да мой Николай ровно стыдится ласки моей, добрых глаз моих. Душа у меня разрывается на части.
— Ну вот, собрались мои гостечки, я сама весела, как Зина-дуреха. Директор со своей маврой заявился. А я-то, щеки — хоть спички о них зажигай. Накануне косы своей не пожалела. По-городскому остригла, по уши, да туфельками-то тук-тук-тук. Вот мужики наши глаза и растопырили. Да только не мой… Мой-то меня не видит, а с этой головешки глаз не сводит. Не без рюмочки, конечно, а потом — песни, да частушки…
— Все, вечер воспоминаний закрываем, мать… Спим, спим. — Василий без церемоний выключает свет и уходит в свою комнату.
Опять без верхнего света сидят за столом мать и сын. От значков на потолке радужные отблески. Василий достал новый значок и ищет ему подходящее место в коллекции. Долго после ужина они молчат. Мать внимательно следит за выражением лица сына, но вот он нашел место значку и улыбнулся.
— Да, о чем бишь она думала-то? Как это тогда у них все запуталось… До сих пор ума не приложить. Вот уж и Николу проводила, до встречи вечной, а теперь, видно и его черед. Ох, бабы, бабы, народ бедовый. Как меня тогда шпигануло в сердце, как передали соседушки-добродеюшки, что директор эмтээса жене своей у меня хлеба одалживать не велел, мол, дети сопливые, брезгует… А тут еще обида бабья… Горька ты, обвдушка — змейка подколодная.