А май солнечный был. Горница у меня, как яичко: марлю на окошках накрахмалила, потолок выбелила, пол до сорокового пота выскоблила, а сама в кадушке с травами выпарилась, рученьки отмыла, хоть маникур наводи. Черта в глаза выпустила, чтобы слезы в сердце загнал. Обалдел мой директор. Уж я-то частушки пела, боль свою отплясывала:
Патефон завели. Мой-то с головешкой своей ничего вокруг не видит. Сердце у меня заходится: вот ведь как мужика разобрало. А мне даже вроде и не обидно, а только жалко его. Знаю, что не сдюжить ему совести своей, проснется он, не сможет на такой страсти долго… не сможет. Да так мне жаль его пробуждения. На гусака этого самодовольного смотрю, на директора, и думаю, а ты-то чего, губошлеп. Бабу-то нужно завоевывать, а коли уж такую рябину горькую выбрал, так каженный день, как на бой — за ее любовь. А он — без понятия. Да с меня глаз не сводит, а тут поставили пластинку «Брызги шампанского» называется.
— Варенька, как это вам удавалось от нас красоту вашу классическую прятать.
Да не напрасно руки-то свои отпаривала в травушке, и руку мне — чмок.
— Да, Васятка, вот деньги тебе на бензин, свези ты меня Христа ради в Серебрянку, — отдала Варвара Степановна синий платок в уголке которого были завязаны 150 рублей, собранные ее четырьмя детьми на новое пальто. А на что ей новое пальто, в магазин выскочить и старое сгодится, а вот в деревню съездить сейчас ой как надо. Сердцем чует.
— Мать, ты что все бубнишь себе под нос. Пошла бы телевизор посмотрела, — неловко сунул он платок в карман.
— Ну слава Богу, взял, значит, отвезет, — с облегчением вздохнула мать. А может сказать сыну. Да Николай просил унести тайну с собой. Как тут быть? Кабы кто подсказал…
Мысли же голубями белыми выпорхнули на свободу и в Серебрянку…
— Варвара Степановна, чем же это так пахнет от вас? Голова кругом, — оттаптывая ноги, ведет по кругу светловолосую, безудержновеселую хозяйку дома важный директор МТС и не замечает, что жена его и Николай — муж Варвары — ничего и никого вокруг не видят. А для Николая — только воздух вечерний серебристый, только музыка непонятная и ее глаза раскосые: «Не могу я без тебя, не могу, бедуиночка ты моя, погибель нежданная…»
— Что ты говоришь, не смей. Я без тебя тоже умру. Никого не люблю, только тебя, да сожгу я тебя и сама пропаду. Знаю, что сожгу, да видно уж соломы, что горит, от пожара не уберечь…
— Директор, слышишь, директор, я твою жену люблю, — смотрит сумасшедшими глазами Николай на гостей.
— А что ж, давай меняться, мне твоя Варюшка слаще пряника медового, — смеется директор.
Как вечер прошел, солнышко-мать совестница за гору ушло, уж и не помнит Варвара Степановна. Только помнит, что испуганные гости разбежались и поползла по деревне сплетня о чуде-чудном: ушел Николай с той, с черной.
— Ой, сердце мое, лопни… А дети мои сопливые, говоришь, а от меня, говоришь, коровой пахнет? — как в бреду, раскачиваясь пытает Варвара директора.
— Голова у меня кружится, Варенька, полынью ли, ландышем ли лесным пахнешь, не пойму, а волосы какие мягкие…
— Господи, где они? — безвольно последним беспомощным движением отталкивает от себя Варвара настойчивого директора. — Пропади ты пропадом, любовь моя, никому не нужная… Замараю, затопчу, по ветру развею… Что он говорит? Что я делаю?…
Теперь понятно, почему эта стрела каленая потянулась к моему мужу: слаб директор. Не чета моему. Горе мне, горе. Ой, сойду с ума, ой, мамочки. Да что же нам делать? Да как же теперь жить. Эта еще назола на меня.
— А ничего, ничего, голубь мой, не переживай, это бывает у мужиков, не переживай, — ну как его оттолкнуть постылого в такой момент, ведь навсегда будет немужик. За что мне такое горе-то, мало своего.
Стирая свои слезы, она гладит жесткий ёжик нечужого, по странной прихоти судьбы, этого беспомощного и испуганного своей неожиданной слабостью, обычно такого уверенного человека. А как хотелось бы на него выплеснуть боль свою, крикнуть, чтобы убирался и никогда на глаза не попадался, чтобы… Да как же можно, вон он какой… еще руки на себя наложит…
— Я не знаю, Варенька, что это со мной… Так уж ты мне желанна, такой нежностью меня затопило, что и не мужик я, — ищет он защиты от себя в женщине: помоги, мол.
И женщина — праматерь проснулась и стыд развеяла, и обиду усыпила, и звезды потушила. Спасла ему веру в себя. Благодарный, потрясенный нежданным чувством, безобиднее дитя народившегося шептал: