Уговорила ли, загипнотизировала ли Стешка председателя, но послали ее в район на курсы трактористов.
— Не могу я, Яков Фомич, работать с Настькой в одной бригаде: у меня коровы молоко теряют… — увещевала она усталого Фомича.
— Стешка, мне самому, что ли, прикажешь коров за сиськи тягать? — морщился как от головной боли председатель.
Но, поспорив, отпустил-таки ее, а весной среди засаленных картузов трактористов замелькала красная Стешкина косынка.
Попросилась она в Петькину бригаду и, отвергая все предложения мужиков-трактористов помочь, если что-то не ладилось, сама, провозившись иной раз допоздна, на следующее утро все в той же красной косынке выезжала на своем железном коне.
— Чертово семя, — подкручивал усы Тарас Семенов. — Дурак, ой дурак Петруха, за своей гусыней такой лебедушки не разглядел. Нет, не в меня уродился сынок: не замечает, что этот жгучий перец только и ждет, когда он проснется.
А Петруха с Настькой были счастливы. Одно только огорчало их — что-то не очень торопился их первенец осчастливить родителей своим появлением. Да была еще печаль-забота у Настьки — боялась она Стешки.
«Это она, ведьма черноглазая, сглазила меня, из-за нее никак не могу понести от Петруши», — горько думалось ей. Вот уж год подруги не замечали друг друга при встрече, хотя спокойной и доброй Настьке никто не мог заменить Стешки. Она скучала по подружке своей, но ненавидела порой так, что односельчане удивились бы и не узнали своей Насти-телушки, как ее прозвали с детства за спокойный, покладистый характер.
Однажды Петруха очень уж задержался — была посевная. Настя ворочалась с боку на бок, все прислушивалась, когда заскрипит калитка, да так и уснула: намаялась в коровнике. А на рассвете, чуть солнце коснулось ее теплым лучом, вскинулась как от раны ножевой: «Нет Петрухи, нет!!!»
Ни минуты не сомневаясь, набросила на себя юбку и уже на бегу застегнула кофту: «Околдовала, отвела глаза, завлекла проклятая разлучница, ведьма…»
Она заколотила в окно кулаками и завопила высоко, по-бабьи:
— Гулящая, разлучница!. А ты, тетка Верка, куда смотришь?
На крыльцо вышла в белой рубашке, расшитой красными петухами, Стешка и, оскалив зубы, проговорила:
— Ну чего ты кричишь? Не убыло от твоего Петрухи.
А тут и Петруха, весь перемазанный, в мазуте, вышел на крыльцо. Он растерянно тер лицо, глаза.
Настена бросилась было на него с кулаками, но, видя его потерянность, как-то сникла и, сгорбившись, как старуха, пошла прочь. Петруха побежал за ней, что-то суетливо пытаясь объяснить, но Настька бессильным движением руки оттолкнула его от себя.
Через месяц Петруху призвали в армию и, как оказалось, на войну, а еще через месяц пришла в Нижнюю Почечуйку первая похоронка.
Стешка после того случая уехала из колхоза: завербовалась куда-то. А Настьке именно к ней почему-то хотелось побежать с этим страшным письмом, где говорилось, что ее Петр Семенов пал… Как же это «пал», ведь еще не народились их дети! Ведь так не бывает, так не должно быть!.
— Стешка, — выла по ночам Настька, обращаясь к ненавистной разлучнице. — Стешенька, нет нашего соколика, нашего любого. Ой, Стешенька, что же мы теперь с тобой делать-то будем, как же нам теперь жить-то?
Но приходило утро, и надо было жить: она бежала на работу, надрываясь и за баб, и за мужиков.
А через три года Стешка, худая, чуть живая, вернулась в родной дом, да не одна, а с ребенком — мальчишкой лет двух.
— Ну что, допрыгалась? — хотела было сказать ей при встрече Настена, но суетливо поправила черный платок на голове и свернула с дороги.
А потом она в толпе деревенской ребятни нашла малыша и, взяв на руки, принесла к себе. Дома достала слипшиеся конфеты-подушечки, еще с того, довоенного времени, налила морковного чаю и села, подперев щеку, всматриваясь в худенькое личико малыша:
— Как тебя зовут, соколик мой? — спросила она дрожащим голосом.
— Петлуха, — ответил тот, недоверчиво пробуя необычное лакомство. — А это чаво? — лизнув конфету и прикрыв от удовольствия глаза, спросил малыш.
— А это конфета, деточка ты… моя, — ответила Настена.
— Теть, а ты чаво левешь? Конфетку хочешь? — с трудом отрываясь от сладости, протянул он сладкий комочек Настьке.
— Нет, детулечка моя, хочу, чтобы… ты моим сыночком был.
Тут мальчик моментально встал из-за стола и с мучительной гримасой внутренней борьбы сказал:
— Не, тетя, у меня есть мамка.
— Да что ты, глупенький, — заморгала синими-синими от непролитых слез глазами Настька. — Это тебе, бери. Ты только прибегай ко мне иногда. Ладно?