— Холосо, только ты не плачь, я не люблю, когда мамка плачет, — очень взросло ответил мальчуган.
— Я не буду, ты приходи, я не буду, — торопливо промокала фартуком глаза Настя.
Как ни долго длится день, жизнь проносится, как щепка в весеннем половодье.
Вырос Стешкин сын, ушел служить в армию, да так и не вернулся больше в родное село.
Настена через соседей все разузнавала, где он, что с ним.
— Глянь-кось, механик на пароходе… это же мороковать надо, это не всякому дано: в отца — руки золотые, — радовалась она его успехам. А когда узнала, что развелся и женился на другой, оставив ребенка, все сама себе шептала: «Был бы батя жив, так наставил бы на путь истинный, ну а что мы — бабы, известное дело… Семя свое по свету раскидывать… нехорошо…»
Старость подкралась незаметно, как зимние сумерки. Когда Стешке немоглось, Настя металась между соседками и все просила отнести ей то одного, то другого: «Ты ее гусиным салом натри», — советовала она товарке.
— Ну че, полегчало? — с надеждой спрашивала она Иваниху, вернувшуюся от Степаниды.
— Дык чаво ей станет, ране смерти не умрет, — лукаво тянула та. — А тебе-то чаво?
— Да ведь не чужие мы с ней… почти родные, — виновато опускала глаза Анастасия.
Часто прихварывала Степанида в последнее время, но беда пришла неожиданно не в ее дом. Запыхавшаяся Иваниха прибежала к Стешке:
— Настасью в район увезли, говорят: не жилец. Видать, провожать будем скоро…
Как раненая птица заметалась по дому Степанида, достала из-за образов узелок со своей скудной колхозной пенсией, которую она почти целиком откладывала на смерть. В распахнутом полушубке, на ходу завязывая клетчатый платок, с молодой прытью побежала она к большаку. Столько машин пронеслось мимо, но одна, наконец, остановилась:
— Куда, бабка, собралась. До района — трояк…
— Касатик, дам, сколь потребуешь, дам, ты только побыстрее, Христа ради!
Так, прямо в полушубке, прорвалась она в палату со страшным названием «бокс», где в полузабытьи, со вставленными в живое тело иголками лежала бледная Анастасия.
Степанида, прижав руки к груди, долго всматривалась в лицо подруги, но вот та открыла глаза и увидела ее:
— Стеша… пришла… я боялась, что не свидимся боле, — едва шевеля синими губами, прошептала Анастасия.
— Чаво это ты удумала? — гладя по сухонькой руке, нежно шептала Степанида. А потом тяжело встала на колени: — Ты прости меня, Настенька, ведь обманула я тебя тогда, помнишь, в ту ночь, я обманом его к себе заманила. Он мне помог в тракторе разобраться, а я зазвала его в дом, квасу испить. Не буду врать: хотела я от него хоть ребенка прижить, коль уж не мой он.
…И вспомнилась тут Степаниде до мельчайших подробностей та ее единственная ночь с Петром. Вспомнила она, как сорвала с себя мазутную спецовку и ухнула в кадку с водой, но даже холодная вода не могла остудить ее страсти. Дрожащими руками натянула на плохо вытертое тело свою новую расшитую рубашку и, умирая от стыда и любви, вошла в комнату, где оставила Петруху.
А он, разбросав мазутные руки, спал на ее девичьей белой кровати. И то сказать, умаялся, под трактором-то ползая. Один светлый чуб белел над перепачканным лицом.
Она прилегла с ним рядом, он привычно подвинулся, чуть улыбнувшись: «Насть…» Обнял ее. И от имени этого, словно от хлыста, дернулась, но он не проснулся. А она, едва касаясь его лица, целовала впервые в жизни его рыжие брови, по-девичьи длинные ресницы, лицо. Она приложилась губами к его губам, и он отдернул голову, словно ожегшись о ее раскаленный рот. Первые лучи солнца зазолотилось в его ресницах, чубе, а она даже и не думала, что же будет потом, когда он проснется. Впервые он был так долго ее, только ее. Весь мир спал. Только она, звезды и луна не спали и смотрели, и не могли насмотреться, а она не могла надышаться его близостью, его дыханием, запахом его тела, от которого кружилась голова. Даже земля замедлила свое движение к утру, подарив ей эту бесконечность нежности…
Взрыв отчаянных ударов в окно вернул ее в мир, где время быстротечно и неумолимо.
Сжав челюсти до зубовного скрежета, она даже забыла одеться…
— Как же так? — широко открыла глаза Настя. — А наш Петя — маленький?
— Так ведь это я в поезде… одна женщина умерла, а я его взяла, а потом на себя оформила. В девицах я вековала… Прости меня, Настя.
— Это ты меня прости, — торопясь, зашептала больная. — Я вот тут лежала и думала: а можа, оно и хорошо иной раз, чтобы и у нас как там, на востоке — две жены…