Я долго ощупывал острые края раны. Я хотел понять, что произошло с этой новенькой, еще ни разу не повидавшей полевых просторов машиной, да так ничего и не понял. Я постоял, послушал печальную тишину вокруг и пошел к церкви.
А там было тепло и шумно. Там стоял дым коромыслом. Вернее, не дым, а кухонный пар.
Церковь под столовую приспособили не так давно. Древние, нахолодавшие за много лет стены еще не успели прогреться. Пар оседал на них крупными каплями. Капли медленно сползали вниз. Они смывали наспех нашлепанный на древнюю штукатурку мел, и сквозь промоины, как сквозь дождь, смотрели большеглазые лики святых. Святые удивленно разглядывали меня, разглядывали толпу ребят, которые тискались и горланили возле новой кухонной перегородки, у раздаточного окна.
Ребята совали в окно талоны, получали глиняные чашки с супом и, подняв их над головой, орали: «А ну, поберегись, а то на кумпол вылью!» На «кум-пол» никто никому не выливал, только капал, но и пробиться к окну было невозможно.
Я встал на цыпочки, глянул поверх толпы и тут вижу: у самого окна стоит Юрка. Он тоже заметил меня. Одной рукой он уцепился за окно, другую тянет ко мне через головы:
— Давай талон!
Вся куча мала зашумела:
— В очередь! В очередь!
А Юрка хоть бы что, не испугался:
— Не орите! Ему домой аж на станцию топать. Давай, Леха, талон.
Когда мы с ним уселись за длинный, грубо сколоченный из толстых досок стол, Юрка весело сказал:
— Что такое очередь? Очередь, по науке, это большая толпа людей, желающих пройти без очереди.
Я оглянулся на толчею у окна, засмеялся и вдруг спросил Юрку:
— Что это ты какой?
— А какой?
— То нос драл, командира из себя строил, а теперь вот заступился.
— Так то теперь! Теперь ты своим стал, эмтээсовским. А мы своих не задеваем.
— Значит, днем-то проверял меня?
— Значит, проверял.
— Не знал я! А то бы не так тебе у мастерской всыпал.
— И я бы всыпал. Моли бога, что мы с Васькой тебе в карман горячую гайку не подсунули. Кузнеца постеснялись.
— Вы что же, всех новичков так встречаете?
— Всех до единого! — радостно сообщил Юрка и, взяв ложку, добавил: — Меня тоже так встречали.
— А зачем?
Юрка не донес ложку до чашки, удивился:
— Как зачем? Правило такое! Раз новенький, значит, проверочка. Может, ты в работяги-то и не годишься? Может, ты нюня, трус и ябеда? Вот недавно один пацан не успел прийти, а сразу побежал к парторгу ябедать.
— Горячую гайку ему подсунули?
— Точно! Горячую, — ухмыльнулся Юрка.
Я не стал в эту тему вдаваться дальше. Я и сам недалеко ушел от Юрки с Васькой. Я сам не раз пробовал устраивать такие же проверочки новичкам в школе. Устраивал до тех пор, пока не схлопотал от одного парня по шее. А как схлопотал, так сразу понял: никакая это не проверка, а просто охота одному мальчишке покомандовать над другим, сильному покуражиться над слабым. А вот Павел Маркелыч, тот в самом деле проверял меня. Испытывал не какими-то глупыми подвохами, а работой, и за это я благодарен ему. За его строгость благодарен, за его добрый хлеб благодарен.
Но и на эту тему я распространяться не стал. Мне не терпелось узнать от Юрки об искалеченном комбайне.
— У нас таких не один, — ответил Юрка, — у нас таких три. Не видел, там дальше стоят?
— Не видел.
— Те еще страшнее. Это не здешние комбайны, украинские. Их Полина — парторг — привезла. Их много было, «Коммунаров»-то. Целый эшелон, и все как с иголочки, прямо с Ростсельмаша. Полина их к себе домой, на Украину сопровождала, а тут — хлоп! — война. Эшелон попал под бомбежку, и почти все комбайны сгорели. Комбайны сгорели, и Полина домой не угадала, а оказалась с остатком эшелона у нас.
— Это бомбой так распороло комбайн?
— Нет, этот — из пулемета. У фашиста, у гада, бомбы кончились, так он, сволочь, из пулемета врезал.
— Из пу-ле-ме-та? — повторил я, и передо мной вновь возник тот случай на ленинградской дороге, о котором рассказала Тоня. Возник уже совсем по-иному: грозно и явственно.
Раньше все, что приходилось услышать о войне, я переживал как дурной сон или как страшноватый рассказ из книги — прочитал, поужасался и забыл! А вот комбайн изувеченный был наяву. Комбайн-то, расстрелянный фашистами, был здесь, почти рядом со мною.
Я и сейчас еще чувствовал, как саднит кожа на моих пальцах, порезанных об острые края его рваной раны.