А до Лубебо еще километров пять. Была и другая опасность: здешние шоферы гоняли так, словно о правилах дорожного движения не слыхивали отроду (может быть, так оно и было), хотя правила таковые в этой стране существовали. В городах побольше дорожной полиции хватало, но в провинциальной глуши ее как-то не наблюдалось. Так что приходилось еще и постоянно бдить, чтобы в тебя не врезался очередной грузовой монстр, судя по виду, то ли брошенный в свое время вермахтом, то ли англичанами. Могли треснуть так, что впереди ждала опять-таки унылая карьера пехотинца — это если не покалечит в ДТП, что в данных условиях было бы нешуточной бедой.
В общем, подстерегавшие его здесь опасности далеко не исчерпывались хмурыми охотниками, пытавшимися взять его след…
Когда вперед и показались первые дома, Мазур съехал на обочину. Поскольку здесь уже начиналась городская цивилизация, следовало соблюсти некоторые приличия. Взял с заднего сиденья свою вторую, пустую сумку, гораздо объемистее той, в которой покоился драгоценный контейнер, спрятал в нее автомат. Застегнул куртку на нижние пуговицы, чтобы не маячить пистолетной кобурой — как-никак прифронтовая, то бишь припартизанская полоса, к вооруженным штатским, независимо от цвета кожи, люди в погонах относятся крайне настороженно, иные, то ли особо нервные, то ли особо бдительные, случалось, сначала палили на поражение, а потом начинали разбираться. Вот именно, независимо от цвета кожи. Среди партизан в последнее время не редкостью стали и белые. У партизан посерьезнее, сбитых во всевозможные фронты, порой контролировавшие алмазные прииски и золотые рудники, всерьез нацелившихся захватить власть и имевших к тому возможности, это были классические белые наемники, а также всевозможные инструкторы, врачи, а то и летчики. У публики разрядом пониже и белые имелись соответствующие: всевозможные леваки, троцкисты, анархисты и тому подобная братия, готовая совершенно бескорыстно, ради торжества своих сверхценных идей воевать с мировым империализмом, зловещим капиталом и всем таким прочим хоть в Антарктиде.
На въезде в городок стоял крашенный в неизбежный камуфляж джип, и рядом прохаживался полицейский в серой форме с кургузым кительком, в синей фуражке, при желтых погонах и желтом аксельбанте.
Кроме пистолетной кобуры, на плече у него висел и автомат, страж закона был рослым, кряжистым и растяпой отнюдь не выглядел вопреки массе здешних анекдотов о провинциальной полиции. «Ровер» он окинул очень пристальным, колючим взглядом, они с Мазуром даже встретились на миг глазами — джип и полицай стояли на правой стороне дороги. Чуть отъехав, Мазур посмотрел в зеркало заднего вида и обнаружил, что полицейский, глядя ему вслед, что-то говорит в небольшую черную рацию. Пока что было совершенно непонятно, как данный факт расценить, так что Мазур и не пытался строить догадок.
Поспешно затормозил — улицу неторопливо принялась переходить крайне живописная старуха в цветастом балахоне, множеством медных браслетов на худых руках и высоко взбитыми седыми волосами, в которых торчали длинные тонкие косточки какой-то мелкой зверюшки, на концах перевитые красными ленточками. Покосившись на Мазура, она вдруг оскалилась, показав пару-тройку уцелевших в житейских бурях зубов, приостановилась перед самым капотом и, выкинув левую руку, сделала «козу» указательным пальцем и мизинцем. После чего улыбнулась словно бы с чувством выполненного долга и поплелась дальше. Мазур выругал ее про себя матерно. Он представления не имел, что сие означает, знал одно — не наведение порчи. Эту процедуру он видывал в Африке не раз, так что был, как теперь говорят, в теме. Африканское наведение порчи — дело долгое, включающее в себя разнообразные пляски, запевы-заклинания, манипуляции с подсобными магическими предметами вроде коровьих хвостов и прочие необходимые процедуры. Дело на добрых полчаса, а то и подольше…
Он ехал не быстрее пятнадцати — машин на улицах почти что и не было, зато по проезжей части форменным образом шлялись подвыпившие и трезвые обыватели обоего пола, играли дети, бродили козы, свиньи и худые собаки. Пару раз даже объявлялись отощалые коровенки. На гудки (сначала Мазур пару раз попробовал посигналить) вся эта публика, что двуногая, что четвероногая, не обращала ни малейшего внимания, порой обыватели даже косились на него с самым негодующим видом, словно это он нарушал правила или издавал посреди улицы неприличные звуки.
Специфический был городок. В подобных случаях Мазур старался узнать побольше о маршрутах возможного отхода, а потому прочитал кое-что и про Лубебо.
Специфика заключалась в архитектурном облике. В противоположность другим подобным городишкам, которые Мазуру пришлось повидать, и не только в этой стране, здесь практически не было ужасающего вида лачуг местной постройки, напоминавших порой видения обкурившегося гашиша архитектора. Все дома, какие он пока видел, были европейской постройки, начиная с кирпичных прошлого века и кончая относительно современными, возведенными лет за несколько до обретения независимости, то есть сорок лет назад. Правда, как он это опять-таки видел в других местах, дома, перейдя во владения гражданам новоиспеченной республики, в полной мере испытали на себе особенности национального менталитета. Провалившиеся во многих местах крыши никто не чинил, должно быть, философски полагая (и в этом был свой резон), что дожди случаются крайне редко, а излишней эстетикой и дизайном заморачиваться не следует. В большинстве домов оконные стекла, сразу видно, давно считались архитектурными излишествами — а кое-где и входные двери. Сразу видно еще, что за последние сорок лет покраска, побелка и прочий косметический ремонт домов считались излишней роскошью. Ну, и прочие милые детали — гроздьями свисавшее из окон сушившееся белье, корова, меланхолично взиравшая на мир из окна первого этажа…
Некоторые дома, правда, выглядели довольно пристойно, даже со стеклами в окнах. Должно быть, там обитали персоны, считавшиеся местной аристократией — таковая имеется в самом крохотном человеческом поселении. Хватало и домов, со стороны видно, пустовавших. Причины Мазур знал. При португальцах город был в основном белым и играл роль чего-то наподобие отечественного райцентра. При республике райцентр перенесли в другое место, белые, за редчайшими исключениями, уехали на заморскую историческую родину, и сюда перебрались те из обитателей окрестных деревень, что ощущали тягу к городской жизни. Но все равно их было слишком мало. При португальцах здесь обитало тысяч шесть человек, теперь — не более двух с половиной. В таком городе жителю обитать трудновато — мало возможностей для заработка. Небольшая здешняя электростанция оказалась заброшена, закрылись велосипедный и пивной заводики (о первом обыватели не сожалели ничуть, о втором печалились горько), и еще несколько маленьких предприятий. Так что со временем часть «понаехавших» разбрелась по родным деревням. Оставшиеся держались на плаву лишь благодаря расположенной километрах в пяти топазовой шахте, оскудевшей, но до конца еще не выработанной. Сами горняки были приезжие (аристократия черного пролетариата), и местные зарабатывали кое-какую копеечку, обслуживая их поселок: трудились прачками, поварихами, подсобными рабочими, сторожами, поставляли открыто разнообразный провиант и потаенно местный забористый самогон из проса. Ну, а немало особ женского пола скрашивали горнякам досуг, уж как умели. В общем, жизнь кое-как крутилась, ни шатко, ни валко — и капиталов не сколотить, и с голоду не помрешь…
Сзади вдруг послышались вопли, визги, лай и блеянье, утробно рявкнула сирена. Мазур посмотрел в зеркало заднего вида. Двуногие и четвероногие с проворством, выдававшим большую практику, рассыпались в обе стороны с проезжей части. Показался несущийся во весь опор раскрашенный в камуфляж большущий американский пикап, не такой уж и древний, с обмундированным народом в кузове. Мазур как ехал, так и ехал — с какой стати его, законопослушного гражданина, это должно волнован, и вообще задевать?