Катя открыла текстовый редактор и замерла. Нужно привыкнуть. Перед ней белело полотно рабочего поля, неосязаемое и бездушное. Разве здесь должны были храниться ее мысли? Однако если она всерьез взялась за роман, то правильнее писать его на компьютере. Никто не должен увидеть черновики. Первые наброски останутся в блокноте, который она спрячет в ящике стола.
Стук в дверь – осторожный, неуверенный. Я всегда так стучусь, чтобы не разозлить его. Разговаривать с ним – все равно что идти в темноте: одно неверное движение – и можешь врезаться в стену.
На этот раз я все делаю правильно, потому что дверь приоткрывается, позволяя увидеть краешек его души. Осмелев, протискиваюсь в эту щель, стараясь не задеть пальцами дверную ручку. Согласитесь, это неприятно, когда кто-то пытается ухватить своими ручищами твою хрупкую душу.
– Привет, – шепчу темноте, пытаясь привыкнуть к ней.
– Закрой дверь, дует, – голос раздается где-то рядом, но я все равно не могу увидеть его обладателя. Этот голос одновременно близко и далеко, он повсюду.
Осторожно прикрываю дверь, чтобы больше никто не смог сюда войти, пока мы с ним беседуем. Сегодня мне представилась редкая возможность откровенно поговорить с ним, разве могу я допустить, чтобы нам кто-то помешал?
Мои глаза привыкают к темноте, я вижу очертания предметов, но еще не могу собрать силуэты в единую картинку. Делаю шаг в сторону и упираюсь в диван. Первым его обнаруживает мизинец левой ноги и, зудя от боли, передает сигнал, что дальше идти нельзя. На ощупь я исследую диван и присаживаюсь. Слышу недовольные покашливания – ох, я же должна быть осторожнее с прикосновениями.
– Прости, – мямлю себе под нос, но все равно знаю, что он меня слышит. Если я здесь, ни одно мое слово не ускользнет от него.
Несколько мгновений мы молчим. Потом я решаюсь нарушить тишину:
– Мы давно не виделись.
– Ты и сейчас меня не видишь. – И хотя его скрывает мрак, я знаю, что он улыбается. Его веселит, когда я даю ему повод для колкостей.
– Мы так и будем разговаривать в темноте? – Меня обижает его тон и негостеприимность. Неужели я стала для него такой чужой?..
– А как она может помешать тебе говорить?
– Мне казалось, что ты захочешь видеть меня.
– Я чувствую тебя, это важнее. И больнее.
– Я столько ждала разрешения войти, а ты даже не согласен нормально поговорить со мной! – Я начинаю нервничать и плакать. Впервые я благодарна темноте – за то, что не видно моих слез и пылающих от волнения щек.
– Однако ты здесь. Ты ведь этого хотела? Понять, что творится в моей душе? Так смотри! Все это я. Все, что ты видишь вокруг.
– Но я не вижу ничего! – восклицаю я и хлопаю ресницами, чтобы убрать из глаз слезы. Они уже катятся по щекам, а я по-прежнему ничего не вижу.
– Значит, так оно и есть, – спокойно говорит он.
Меня поражает его спокойствие. В ответ на слезы оно воспринимается мной как оскорбление. Сложно вести беседу с человеком, который своим поведением говорит тебе: «Ты слабая, и потому плачешь. А я сильный – и потому спокоен». Я никогда не докажу ему, что истинная слабость проявляется в отсутствии чувств, а не в их выражении. Его спокойствие – оружие и защита, а безразличие – слабость. Порой он не чувствует этой грани. Но сейчас, находясь здесь, я не решаюсь ему этого сказать. Вместо слов, вертящихся в моей голове, произношу:
– Неужели здесь всегда так мрачно… и пусто?
– Для тебя да.
– И ты не хочешь довериться мне? – я с трудом выдыхаю этот вопрос. Обида становится комком в горле.
– Нет. Дело не в этом, – холодно и рассудительно отвечает он. И потом неожиданно продолжает говорить. Обычно он отвечает коротко, но сейчас находит несколько лишних слов для меня: – Просто ты желаешь видеть только это. Понимаешь?
– Если не хочешь говорить со мной, почему разрешил войти?
– Сам не знаю.
– Хорошее объяснение! – Мое отчаяние превращается в злость.
– Тебе оно не нравится, потому что не совпадает с тем, что ты себе уже придумала.