«Я не боюсь высоты», — напоминаю себе, а затем смотрю вниз.
Это самая большая ошибка. Сцена так далеко. Эта машина такая чертовски хрупкая, она раскачивается влево и вправо, пока мы поднимаемся, создавая впечатление, что вся кабина, которой мы доверяем наши жизни, закреплена на «Берте» двумя винтами и скотчем.
— Нервничаешь? — спрашивает Клейтон своим мягким сексуальным голосом.
Бросаю ему вызов, несмотря на свои страхи.
— Окаменела, — саркастично отвечаю я, а потом задаюсь вопросом, действительно ли это имела в виду.
Честно говоря, я по-прежнему яростно сжимаю перила, из-за чего мои ладони начинает сводить судорогами.
Всезнающая самоуверенная улыбка Клейтона снова играет на его полных губах. Я невольно облизываю губы, думая о том, что делала бы с ним, оставшись наедине в комнате, и эти мысли на секунду делают меня уязвимой. Держу пари, он может видеть мои мысли… эти мысли.
Тогда понимаю, что я сейчас наедине с ним в комнате. В очень, очень большой комнате. Я снова смотрю вниз. Черт, я явно не учусь на своих ошибках. Кабина продолжает двигаться вверх. Насколько высокая эта чертова сцена? Это самый большой зрительный зал, в котором я когда-либо была.
— Здесь, — говорит Клейтон.
Смотрю на него, потом замечаю, что именно он показывает. Мы добрались до подвесных труб, на которых висит занавес и кое-какие декорации. Кажется, тут есть плоское разрисованное солнце, или что-то на него похожее, которое висит посередине. Вероятно, оно осталось после летней постановки. Выше расположена сетка, на которую вешают осветительные приборы.
— Ты когда-нибудь…
Фокусируюсь на плоском солнце, чтобы не обращать внимания на то, как из стороны в сторону качается кабина и его голос поражает меня. Я приподнимаю брови.
— Я когда-нибудь?..
Он сглатывает и внезапно кажется чем-то расстроенным. Переводит взгляд в никуда, и резкое изменение настроения бросает тень на его лицо. С хмурым видом он достает телефон из кармана и начинает печатать. Я думаю, он пишет другу, когда неожиданно Клейтон поднимает экран к моим глазам:
Ты когда-нибудь работала на сетке?
Когда-нибудь вешала свет?
— О, — бормочу я. — Нет.
— Нет, — бормочет Клейтон, повторяя мой ответ.
Интересно, заметил ли он, что повторил за мной, но он снова погружается в свой телефон, печатая. Затем показывает экран:
Ты не собираешься умирать?
Ты в безопасности со мной.
Но я до сих пор не отпустила перила.
— Берта немного дрожит, — объясняю я. Тут же понимаю, что на самом деле практически кричу, и повторяю: — Немного дрожит, «Б-Берта».
Он кивает, затем что-то печатает:
Мы можем спуститься, если хочешь.
Почему он перестал говорить? Мне нравится мягкий звук его сексуального голоса… Он сам его ненавидит?
Меня осеняет одна мысль. Поскольку здесь только мы вдвоем, я нахожу в себе уверенность, которая покинула меня несколько дней назад на фуд-корте. Понятия не имею, откуда эта уверенность взялась, учитывая, что я в десяти секундах от того, чтобы от страха намочить штаны. Кабина качается во всех четырех направлениях, как рука ребенка, тянущаяся вверх, чтобы схватить конфету из недосягаемой конфетницы, наклоняясь влево, вперед, потом вправо и снова влево. Если смогу пройти через это и не выдать свой ужин на обтягивающую футболку Клейтона, я назову это победой.
Впервые убрав руку с перил, я поднимаю дрожащий, покрытый потом кулак и стучу в воображаемую дверь напротив себя, как будто мой кулак — это кивок головы, означающий «согласие».
Клейтон хмурится. Потом качает головой, раздраженно поджав губы.
Черт. Полагаю, я сделала это неправильно. Подношу кулак к груди и рисую круг, повторяя жест «извини» — тот, что сделала раньше. Что это был за жест? «Пожалуйста»? Как это ни странно, он похож на «извини». Мои руки парят в воздухе, когда я пытаюсь его вспомнить.
Неожиданно Клейтон хватает меня за руки, останавливая.
Мои глаза вспыхивают.
Никто из нас не двигается. Ошеломленно смотрю на Клейтона, а он смотрит в ответ, хотя я не могу прочесть выражение его глаз. Он почти злой. Лоб нахмуренный, как будто я только что ударила его. Кажется, он скрипит зубами, его челюсть сжата, а щеки напряжены.
Воздух между нами такой неподвижный, будто ни один из нас не дышит.
Затем его хватка ослабевает, но Клейтон все еще не отпускает мои руки. С лицом, затвердевшим, словно камень, он говорит: