Как бы там ни было, принято ограничивать подражание, или, если угодно, невинный плагиат, теми пределами, которые я только что очертил. Кто посмеет осудить писателя за то, что он неустанно обогащает родной язык чужестранными сокровищами? Пусть даже с точки зрения строгого моралиста поведение его небезупречно, вред тут невелик, а польза огромна; недаром кавалер Марино не постеснялся назвать того, кто завладевает добром соотечественников, разбойником, а того, кто присваивает имущество чужестранцев, — завоевателем. По правде говоря, гений знает и другие способы соперничества с иноплеменными народами, но общее мнение таково, что не стоит пренебрегать и этим.
Третий вид подражания, или узаконенного плагиата, заключается в стихотворном переложении мысли, которую соотечественник и даже современник высказал прозой. Например, великолепная корнелевская сцена ”Милосердие Августа” — не что иное, как рифмованное изложение блестящего фрагмента ”Опытов” Монтеня (”При одних и тех же намерениях воспоследовать может разное”), а сам Монтень слово в слово переписал этот кусок из Сенеки{73} (см. примечание А в конце книги). Предшествующий абзац той же главы послужил источником знаменитых слов, которые Вольтер вложил в уста Гусмана, героя ”Альзиры” (см. примечание Б), а Жан Батист Руссо почерпнул мысль и общий рисунок ”Оды к Фортуне” из главы ”О раскаянии” (Опыты, III, 2; см. примечание В).
Четвертый вид подражания — много более экзотический, но ничуть не менее распространенный — это обращение хорошего писателя к творчеству бездарного. Законы литературной республики оправдывают это правонарушение, поскольку оно позволяет обществу насладиться красотами, которые без вмешательства большого таланта остались бы в безвестности. Мы восхищаемся началом ”Генриады”, нимало не заботясь о том, что оно заимствовано у никому не ведомого Кассеня{74} (см. примечание Г); нам никогда не приходило в голову обвинять Расина в воровстве за то, что он списал у самого забытого из наших старых трагических поэтов свои прекрасные строки:
”Дю Рийе сказал прежде господина де Вольтера, — пишет Мармонтель{78}, — что не по внутренностям жертвы определяется будущее (см. примечание Е); великий Корнель в балете ”Психея” воспользовался для описания ревности теми же оборотами и образами, что и Теофиль в ”Пираме” (см. примечание Ж), но разве заметны в этих смутных набросках изобретательность и вкус гения? И если поэты, первыми высказавшие счастливую мысль, выразили ее плоско, низменно и грубо, если они не смогли приискать верных слов и разрушили все ее очарование, разве не вправе поэты следующего поколения возвратить ей первозданную чистоту и прелесть? Разве можно, положа руку на сердце, порицать гения за то, что он обратил медь в золото?”
42
Хитрость и храбрость равны в битве с врагом! (
43
Перевод Ю. Корнеева. Заметим, впрочем, что заимствование это не так уж невинно, и если оно не наделало шума, то причиной тому путаница, помешавшая и Вольтеру, и пошедшему по его следам Сабатье де Кастру, который, как известно, сам не без греха по части плагиата, разобраться в сути дела. Оба эти автора, чьи имена довольно странно видеть рядом{75}, обвиняют Расина{76} в том, что он воспользовался забытой трагедией Пьера Матье ”Лига”, где, правда, заметны проблески таланта и даже имеется прекрасный диалог в духе Сенеки, который, как мне кажется, не ускользнул от внимания Корнеля, но нет ни одной строчки, хотя бы отдаленно напоминающей Расина. После долгих поисков я набрел на довольно-таки расплывчатую статью во ”Всемирной биографии”{77}, автор которой мог бы исчерпать суть дела, если бы заглянул в упоминаемую им книгу; благодаря его подсказке я выяснил, что Вольтер и Сабатье перепутали ”Лигу” Пьера Матье с ”Триумфом Лиги” Р. Ж. Нерея, изданным в Лейдене, у Тома Бассона, в 1607 г. (12°). Именно этого автора Расин ограбил с необычайной дерзостью, в чем читатель может убедиться, заглянув в примечание Д. Напоследок скажу, что Нерей — греческого происхождения и скорее всего является псевдонимом, под которым скрывался выдающийся поэт своего времени, чье настоящее имя еще предстоит разгадать.