Повторяю, я не могу поручиться, что никто из тех софистов, которые долгое время распоряжались наследием древних, не соблазнился возможностью легкого успеха и не выдал в свет эту подделку; но эта фальсификация не дошла до нас — вероятно, ее постигла та же участь, что и многие произведения античности. В самом деле, многочисленные творения лучших драматических, лирических и буколических поэтов Греции утрачены; исчезли многие критические, исторические и естественнонаучные труды, не говоря уже о куче велеречивых философских трактатов, недостоверные отрывки из которых мы находим у Диогена Лаэртского. Мы незнакомы со стихами Вария, Акция и Пакувия {176} — превосходных поэтов, о которых даже их соперники отзывались с восторгом, незнакомы с лучшими комедиями античности, ибо находились филологи, которые имели смелость утверждать, будто Теренций занимал среди античных комических поэтов всего лишь шестое место (каким воображением нужно обладать, чтобы представить себе тех, кто занимал первые пять мест!). Как трудно нам примириться с невозможностью прочесть бесценные труды Варрона {177} , которые, быть может, раскрыли бы нам все тайны римской философии, литературы и грамматики? Не легче примириться и с тем, что дошедшие до нас сочинения Тита Ливия {178} и даже Тацита (несмотря на все старания его тезки-императора {179} ) — не более чем пространные фрагменты. А как интересно было бы прочесть упоминаемый Плутархом исторический труд Катона-цензора {180} , этот единственный в своем роде памятник римской доблести, где не было ни одного имени собственного, а только слова ”консул”, ”сенатор”, ”армия”, настолько личная слава и частные интересы отступали в те времена перед славой отечества и интересами государства! Как жаль, что среди дошедших до нас сочинений Цицерона нет уже упоминавшегося трактата ”О славе”, который лишь приумножил бы его славу, — а ведь сам автор, на наше счастье весьма тщеславный, неустанно заботился о распространении своих сочинений. Ценители изящной словесности горько сожалеют об утрате этого труда, и они правы, но меня гораздо больше огорчает утрата другого сочинения — ”О добродетели” Брута {181} , ибо содержанием своим, а может быть и стилем, он наверняка превосходил предыдущий; таково мое мнение, которое я позволил себе высказать, раз уж я лишен возможности узнать мнение читателей на сей счет.
Имена Цицерона и Брута возвращают меня к теме подлогов, ибо образованнейшие люди своего времени, в частности господин Танстилл, включали в число апокрифов замечательную переписку Цицерона с Брутом {182} . Господин Миддлтон с присущим ему здравомыслием не оставил камня на камне от этого парадоксального утверждения, — впрочем, на мой взгляд, он понапрасну расточал свое красноречие, ибо в данном случае тексты говорят сами за себя. Как бы там ни было, даже если бы письма эти действительно оказались подделкой, пришлось бы признать, что автор их не менее талантлив, чем величайшие стилисты Древности. Пожалуй, никогда римское красноречие не поднималось на такую высоту, как в письме Брута и Кассия к Марку Антонию {183} , а также в письме, где Брут упрекает Цицерона, уповающего на милосердие юного Октавиана {184} . Эти письма несравненно выше таких апокрифов, как послания Фемистокла, Фалариса и Аполлония Тианского {185} .
Один из самых знаменитых подлогов — ”Басни” Эзопа, сочиненные монахом Планудом {186} . Приговор, вынесенный Плануду в трудах премудрого Бентли {187} и в любопытной книге Вавассера ”De ludicrâ Dictione” [59] {188} так суров, что, казалось бы, не подлежит обжалованию. Однако главной уликой эти критики считали анахронизм в басне ”Обезьяна и дельфин”, а мне этот довод кажется совершенно неубедительным. Порт Пирей, который упоминается в басне, в самом деле был построен при Фемистокле, то есть столетием позже, чем жили Солон, Кир, Крез и другие великие люди, современником которых считается Эзоп, однако о том, что Эзоп жил именно в эту эпоху, мы знаем только со слов тех авторов, на которых опирался в жизнеописании Эзопа сам Плануд, древние же так плохо разбирались в хронологии его творчества, что иные из них были даже убеждены в существовании нескольких Эзопов. Более того, имя Эзопа превратилось в Греции в своего рода ярлык, который нацепляли на все поучительные и остроумные апологи [60] {189} ; так, на Востоке все притчи приписывали Пильпаю, Лукману и Соломону, из чего некоторые ученые поспешили сделать вывод, что за всеми этими именами стоит одно и то же лицо. Я полагаю, напротив, что баснописцев в древности было гораздо больше, чем принято считать, и если до нас дошли всего три-четыре имени, то причина лишь в том, что эти трое или четверо жили раньше других и забрали себе славу всех последующих. Так что молва могла задолго до Плануда приписать Эзопу басни, ему не принадлежащие, а в их числе и ту, на которой критики Плануда основывают свои обвинения. Весьма вероятно, что долгое время эти басни передавались из уст в уста; недаром списки Эзоповых басен так редки [61 {190} ; другое дело, что творения Эзопа отличаются первозданной простотой, не имеющей ничего общего с болтовней Плануда, ибо, что бы ни говорили критики, стиль этого монаха не идет ни в какое сравнение со стилем легендарного баснописца.
60
Народная мудрость испокон веков ограничивает свои познания узким кругом общеизвестных имен. Героем всякого морского происшествия выступает Жан Барт, все вольные шутки отпускает Роклор {189} . Есть у толпы и излюбленные сочинители, кроме которых она никого не хочет знать. Лет сто пятьдесят назад считалось, что остроумная реплика может принадлежать только Брюскамбилю или Табарену. Греки, народ остроумный и учтивый, но в общем подобный всем другим народам мира, по всей вероятности, обходились так же с баснями.
61
Античная басня легко запоминается, потому что она, как правило, немногословна и тем отличается от басни нового времени, басни лафонтеновской, где вся прелесть в подробностях. Древние басни — нечто вроде гномической поэзии в образах. Поэтому ничего удивительного, что в них обнаруживаются грубые анахронизмы. Древние филологи сохранили для нас текст Пифагора, где говорится о Юнии Бруте, а поскольку Пифагор не мог похвастаться тем, что знал будущее так же хорошо, как и прошлое, сомнительно, чтобы он стал рассказывать о человеке, который в пору переселения греческого мудреца в Италию еще лежал в колыбели и прославился только под старость. Все дело в том, что до нас дошли лишь обрывки Пифагоровых сочинений {190} , да и те не совсем достоверны, так что, если задаться целью отобрать среди них то, что наверняка принадлежит самому Пифагору, останется меньше половины, а остальное придется отнести на счет его учеников, прежде всего Лисида.