Когда типографические жемчужины эпохи созидания облачились в роскошные переплеты, все образованные люди пожелали иметь книги, а в те невежественные и варварские времена людей образованных было, не в обиду будь сказано поклонникам прогресса, гораздо больше, чем сейчас. Как это ни досадно для самолюбия высокоразвитых народов, но, раз уж пришлось к слову, я приведу в доказательство своей мысли одну подробность. Когда первые шесть изданий ”Разговоров запросто”{132} Эразма были распроданы, знаменитый Симон де Колин, один из превосходных типографов того времени, почел своим долгом отпечатать еще двадцать четыре тысячи экземпляров книги Эразма; издание это разошлось в несколько дней и пользовалось у читателей таким успехом, что совсем истрепалось, и до нас не дошло ни одного экземпляра. А ведь ”Разговоры” Эразма посвящены по большей части серьезным проблемам религиозной морали и политики и написаны на латыни. Попробовал бы хоть один из наших философов, пишущих по-французски или, по крайней мере, изо всех сил пытающихся это делать, выпустить в нынешнем году от сотворения просвещения и истины книгу, которая имела бы такой же успех! Вот было бы событие!
Итак, в прежние времена книжных собраний имелось ровно столько же, сколько образованных людей. По счастью, в ту пору короли и вельможи, как никогда впоследствии, покровительствовали зарождающемуся искусству — искусству украшать шедевры. Благодаря щедрости Генриха II и Генриха III, Дианы де Пуатье и казначея Гролье, президента де Ту и членов рода д’Юрфе{133}, переплетчики творили чудеса. Вдохновляемые чудесным ренессансным гением, они покрывали сафьян затейливыми арабесками, до которых далеко богатейшим фрескам Италии; самое странное, что имена этих искусных мастеров до нас не дошли. Господин Дибдин, почтенный английский библиограф, понял буквально выражение ”переплеты Гролье”, которое мы употребляем, говоря об этих великолепных произведениях искусства: он принял мудрого и ученого финансиста за переплетчика{134}. Ныне, в эпоху дремучего невежества и вздорной гордыни, никто уже не допустит такой ошибки. Теперь переплетчики подписывают каждую свою работу, а казначеи не покупают книг.
В пору, когда умственные способности еще хоть чего-то стоили, всякий богатый откупщик тянулся к людям образованным. Монторон жаловал деньгами Корнеля, Ла Попелиньер жаловал любовницами Мармонтеля, госпожа Жоффрен жаловала панталонами Д’Аламбера{135}. И все они, даже те, кто не читал книг, отдавали их в переплет. Но с тех пор как литераторы совершили революцию на благо богачей, богачи забыли и думать о литераторах. Теперь ценность человека определяется его доходом. Чтобы сделаться тем, кого по иронии судьбы именуют великим гражданином, потребны отнюдь не знания; для этого нужно лишь одно — наживать побольше и тратить поменьше: ведь мы живем в эпоху совершенствования. Счетные таблицы Барема да Королевский альманах{136} — вот и вся библиотека гражданина, имеющего право быть избранным{137}.
Поэтому нет ничего удивительного, что в пору нынешнего расцвета литературы, когда богачи, знающие грамоту, предпочитают не иметь свои книги, а зачитывать чужие, искусство переплета пришло в упадок; казалось бы, причина этого упадка более чем ясна; иного мнения придерживаются, однако, сотрудники одной весьма почтенной газеты, которые с необъяснимым оптимизмом полагают, что все к лучшему{138}, кроме разве что романтической школы в литературе, хотя школа эта не что иное, как печатное воплощение бесстыдства нашего общества. Остроумный редактор убежден, что все беды французских переплетчиков происходят оттого, что они не желают переплетать романтиков; приговор обжалованию не подлежит: романтики осуждены умирать в обложке; в гигантских некрополях, именуемых библиотеками, им не видать сафьяновой могилы; очень скоро они станут добычей пыли и червей, не нажив переплета, меж тем как нынешние классики будут плесневеть рядом с ними, гордясь золотым обрезом. Печально, но сие решено и подписано.