Век Людовика XIV был, что ни говори, веком великой поэзии; тогдашние трагедии и комедии для своего времени очень недурны. О легкой, домашней поэзии этого не скажешь. За исключением Лафонтена, поэта милостью Божией, она представлена одними посредственностями. А лет за двадцать — тридцать до Лафонтена, во времена Клода де Шольна и герцога де Сент-Эньяна, дела обстояли еще хуже. Влияние поэзии Скаррона, порочной, но имевшей свои притягательные стороны, оказалось пагубным. Бурлеск, этот романтизм XVII столетия{242}, подобно тому, как романтизм — бурлеск XIX столетия, завладел лучшими умами; от него не свободны даже Сарразен и Вуатюр{243}. Провинция, как водится, стремилась перещеголять столицу, и наш Клод де Шольн был, возможно, просто-напросто провинциальным Скарроном, как Сент-Эньян — Скарроном придворным. Будущий владелец рукописи распорядится ею, как ему заблагорассудится. Однако я не думаю, чтобы он отважился ее издать. Да, забавная это была бы книга — ”Стихотворения Клода де Шольна”, стихотворения интимные, самые интимные, какие только могут быть, но вовсе не похожие на интимные излияния{244} тех поэтов, чья единственная цель — убедить читателей в своей безграничной чувствительности, безграничной печали и безграничной набожности. Я убежден, что поэт из Дофине был не таков. Да я и не утверждаю, что он был поэт.
Клод де Шольн был острослов, сочинявший стихи с такой же легкостью, как адвокат сочиняет прозу. Жизнь он, по-видимому, вел самую анакреонтическую{245}, хотя и не обладал изяществом греческого стихотворца. Преданный всецело вину и любви, он рассуждает о них не как тонкий эпикуреец. Он пьет, как бочка, и любит, как мушкетер, и лишь достоинства его искупают его недостатки, а достоинства эти таковы, что позволили бы ему, живи он в наши дни, стать превосходным комическим актером — при условии, конечно, что таковые бы еще не перевелись окончательно. Он естествен, порой до банальности, весел, порой до сумасбродства; но главное — он естествен и весел, а остальное не суть важно.
Самое забавное в ”Стихотворениях Клода де Шольна”, которые можно считать любопытным дополнением к ”Мемуарам” Таллемана де Рео{246}, — картина общества, в котором вращался их автор. Цинизмом и развязностью Клод де Шольн превосходит Теофиля, Сигоня и Мотена{247}, причем его великосветские корреспонденты отвечают ему в том же тоне. Да что там! Он пишет красавице госпоже де Ревель послание по всей форме таким стилем, который смутил бы даже фигуранток захудалого театра. Вы думаете, госпожа де Ревель негодует, приходит в ярость? Ничего подобного! Госпожа де Ревель, которая также сочиняет стихи, и, поверьте, весьма неплохие, отвечает на дурачества де Шольна посланием еще более легкомысленным. А вот стихотворное послание к герцогине де Шольн, супруге маршала де Шольна, почтенной представительнице старшей ветви рода. Вы ждете чего-то серьезного — не тут-то было; кузен Клод посвящает госпожу де Шольн в тайну своей любви к служанке, служанке, которая свела его с ума, — одним словом, служанке… причем совершенно ясно, хотя впрямую об этом не говорится, чего добивается от служанки влюбленный Клод де Шольн. Честное слово, мы зря так кичимся нашим прогрессом. Дурные нравы — вовсе не наше изобретение. Всех дел не переделаешь.
Во времена Клода де Шольна вольность нравов, или распутство, была пороком более распространенным, чем вольность мыслей, или безбожие, но Клод де Шольн был не из тех, кто останавливается на полпути. Насмешливый скептик, ученик Дебарро и Сен-Павена — авторов, чьи уроки пригодились Фонтенелю, Сент-Эвремону, а позже и Вольтеру, он презирает всякую веру и поминает Господа и святых лишь ради того, чтобы лишний раз поглумиться над ними в стиле, которому позавидовал бы Парни{248}. Таким образом, книга его, столь долго пребывавшая в неизвестности, более чем достойна внимания всех любителей запрещенных старинных книг, ибо, если бы даже небу не было угодно, чтобы экземпляр, о котором мы ведем речь, был единственным, хотя скорее всего дело обстоит именно так, рукопись Клода де Шольна все равно числилась бы среди редких, — в том разряде, к какому наши здравомыслящие предки предусмотрительно относили все дурные сочинения. Впрочем, должен заверить, что дерзкое воображение де Шольна никогда не опускается ни до грубостей, ни до святотатства и редко переходит границы двусмысленной болтовни. Так что особенной поживы моим современникам здесь ждать не приходится.