Противоположность библиофила — библиофоб. Все наши сановные политики, сановные банкиры, сановные министры и сановные писатели — библиофобы. Для этой самодовольной аристократии, обязанной своим возвышением прогрессу цивилизации, культура и просвещение рода человеческого начинаются в лучшем случае с Вольтера{277}. Вольтер для них — миф, объединяющий в себе и изобретателя письма Трисмегиста{278}, и изобретателя книгопечатания Гутенберга. Поскольку вся культура воплотилась в Вольтере, библиофоб, как и Омар, ничтоже сумняшеся сжег бы Александрийскую библиотеку{279}. Не то чтобы библиофоб читал Вольтера, Боже упаси, но он с радостью находит в нем оправдание своему беспредельному презрению к книгам. С точки зрения библиофоба, все, кроме самоновейших брошюрок, уже старье; библиофоб терпит в своем кабинете лишь книги, напечатанные на липкой, пачкающейся бумаге, да и этот ворох непросохших от краски листов, жалкую дань голодных муз, он спешит сбыть уличному торговцу, который за гроши покупает всю пачку на вес; библиофоб принимает книгу в подарок и немедленно продает ее. Нет нужды уточнять, что он ее не читает и денег за нее не платит.
Несколько десятков лет тому назад в Париж прибыл один иноземный писатель, человек незаурядного таланта; позавтракав в кафе, он обнаружил, что с ним произошло одно из тех досадных недоразумений, жертвой которых нередко становятся люди большого ума. Он забыл дома кошелек и безуспешно рылся в карманах в поисках какого-нибудь завалявшегося пенни, как вдруг взгляд его упал на страничку записной книжки, где среди прочих был означен адрес некоего владельца миллионов, обитающего по соседству. Чужестранец берется за перо, просит у высокородного Тюркаре{280} 20 франков взаймы на час, посылает слугу с запиской, ждет и наконец получает в ответ неумолимое ”нет”, подобное тому, которое кардинал Ришелье бросил в лицо поэту Менару{281}. К счастью, провидение ниспослало нашему чужестранцу друга, который выручил его из беды. До этого места история наша настолько банальна, что не стоит внимания. Но это еще не конец. Чужестранец стал знаменит, что подчас случается с гениями, а затем умер, что — рано или поздно — случается со всеми людьми. Слава его произведений докатилась даже до банкиров, и цена на его автографы — пусть не на бирже, а на аукционах — резко подскочила вверх. Я своими глазами видел, как его записка — это исполненное достоинства воззвание к французскому гостеприимству — продавалась с молотка за 150 франков; богач решил без лишнего шума заработать на этом листке бумаги, предмете вожделения собирателей, и я бы очень удивился, если бы оказалось, что сегодня в ловких и умелых руках скромная цена записки не выросла втрое. Отсюда следует, что даже от невыполненной просьбы может быть прок. Вы ведь знаете, что я всегда стараюсь извлечь мораль даже из самого пустякового своего рассказа.
Есть, однако, библиофобы, которым я могу простить их лютую ненависть к книгам — пленительнейшей вещи в мире, если не считать женщин, цветов, бабочек и марионеток{282}; это люди рассудительные, чувствительные и не слишком образованные, невзлюбившие книги из-за шума, который вокруг них поднимают, и вреда, который они приносят. Таков был мой благородный товарищ по несчастью{283} престарелый командор де Вале, который, мягко отстраняя единственную оставшуюся у меня книгу (увы! это был Платон), говорил: ”Оставьте, ради Бога, оставьте, вот из-за этих-то штук и началась революция! Но что касается меня, — добавлял он гордо, подкрутив не без кокетства кончики седых усов, — Господь свидетель, я не прочел ни одной”.